Речь без повода... или Колонки редактора
Шрифт:
Впоследствии Бродский стал очень знаменит. Переведен на множество иностранных языков. Удостоен нескольких международных премий. Безусловно станет Нобелевским лауреатом.
Однако таким гордым я его больше не видел. Таким безгранично довольным собой. Таким неподдельно счастливым.
Видимо, его тяготил комплекс собственной исключительности. Он был незауряден и страдал. Ему хотелось быть таким, как все. То есть, ругаться матом, пить неразбавленный спирт… Чиркать спички о задницу…
Трудно притвориться гением.
А вот — иной пример. В Ленинграде я познакомился с неким Марцинкевичем. Это был человек заурядный, как железнодорожная шпала. Стандартный, как токен. Невыразительный, как солдатское белье.
У него был заурядный костюм, заурядная физиономия, заурядная профессия сантехника.
Марцинкевич очень тяготился своей заурядностью. Как-то раз мы возвращались из гостей. О чем-то вяло беседовали. Вдруг Марцинкевич таинственно понизил голос и сказал:
— Я хочу раскрыть вам свою тайну… В моей жизни произошла трагедия… Я стал агентом КГБ… Недавно мне присвоили чин капитана… На моей совести — десятки жертв…
Разумеется, Марцинкевич лгал. Офицеры КГБ так себя не ведут. Марцинкевич был невинным сантехником. И его ужасно тяготила собственная заурядность. Тяготила настолько, что он готов был выдавать себя за палача. Только бы не выглядеть совершенно заурядным…
Марцинкевич не всегда притворялся агентом КГБ. Иногда он, путаясь, выдавал себя за гомосексуалиста. А в отдельных случаях — за растлителя малолетних.
Все люди на земле теснейшим образом связаны. Причем их связывают не общие биологические корни. И не общие духовные стремления.
Их связывают великие узы тотального несовершенства…
С ужасом думаю я о трагедии Пушкина. Мало того, что его жена симпатизировала Дантесу. Это бы еще ничего. Но ведь Дантес был молод. Дантес был привлекателен. А главное — Дантес был совершенно зауряден. Не отягощен гениальностью, которая молоденьких женщин повергает в ужасающую тоску.
Убежден, что Пушкина выводила из себя заурядность Дантеса. И она же служила предметом его мучительной зависти. Источником беспредельного комплекса неполноценности…
Мальчишкой я дружил с Андрюшей Черкасовым. Потомком депутата и выдающегося артиста.
Господи, как я завидовал Андрюше. Ведь у него был знаменитый папа. У него была машина. У него была дача. У него была прислуга. У него было американское пневматическое ружье.
Я буквально помирал от зависти. У меня развивался чудовищный комплекс неполноценности.
Но показательно — другое. Показательно, что и Андрюша завидовал мне. Он завидовал моим рваным ботинкам. Моему умению курить и непринужденно сквернословить. Моим довольно хамским знакомствам. Моим синякам, полученным в уличных драках.
Комплекс
У Марка Твена есть роман об этом — «Принц и нищий»…
Я хорошо знал нескольких выдающихся спортсменов. Метателей — Болтовского и Руденкова. Боксеров — Соболева и Лагутина. Борца Толю Албула. Футболиста Тимофеева.
(Два слова о Тимофееве. Он был не только замечательным форвардом. Он был талантливым педагогом. Довольно своеобразно воспитывал провинившуюся жену. Тимофеев ставил ее в угол. Брал футбольный мяч. Затем разбегался… и наносил по жене штрафной удар.)
Впрочем, мы отвлеклись.
Итак, я знал многих выдающихся спортсменов. Это были знаменитые, увешанные регалиями люди. Держались очень скромно. О спортивных достижениях помалкивали.
Зато все эти чемпионы без конца говорили на литературные темы. Обсуждали театральные премьеры. Выказывали начитанность и эрудицию. Употребляли в разговоре непонятные слова, что является красноречивым знаком умственного изобилия.
У чемпионов был явный комплекс интеллектуальной неполноценности…
Вспомните советских милиционеров. Вспомните их горделивый облик. Казалось бы — галифе, наган, портупея… Довольно значительные права. Довольно высокая степень безнаказанности.
И наряду с этим — постоянные обиды. Постоянные нотки уязвленного самолюбия. Вечные и неистребимые комплексы…
Знал я и нескольких партийных чиновников. Это были корыстные, грубые люди, неуязвимые в доспехах своего цинизма.
И все же что-то мучило этих людей. Внушало им беспокойство. Заставляло вести себя довольно неожиданным образом.
Многие из них любили рассказывать политические анекдоты. Упоминали в разговоре шедевры самиздата. Выказывали интерес к нелегальной живописи.
Их явно тяготило ощущение гражданской неполноценности. Все тот же комплекс отравлял им существование…
Перейдем к интеллигенции.
В Ленинграде у меня хранилась двухпудовая гиря. Стояла без особой надобности в углу. При этом в нашем доме бывали самые разные люди. Знаменитый алкоголик Хряпа и не менее знаменитый профессор Жирмунский.
И что же?
Простые люди гирю игнорировали. С раздражением через нее перешагивали. Иногда — спотыкались.
Люди сложные действовали иначе. Моя гиря их буквально завораживала. Они возились с нею часами.
Сложные люди напрягались и багровели. Скидывали пиджаки, демонстрируя удручающую кабинетную мускулатуру. Делали сдавленными голосами хриплые цирковые выкрики.
Более других усердствовали самые рафинированные интеллектуалы. Например, талантливый критик Лурье. Человек почти неразличимый от худобы. Способный заслониться бамбуковой удочкой.