Речь без повода... или Колонки редактора
Шрифт:
Короче, настрадались от этого дела. Даже начали слегка заговариваться. Один мой знакомый интеллигент говорил:
— Я только наполовину — еврей. А наполовину — грузин. И еще наполовину — литовец.
Вот какой сложный был человек. Из трех половин состоял…
Наконец мы приехали. Слегка осмотрелись. Не успели снять пиджаки из кожзаменителя. И уже ненавидим черных.
— Черные грабят! Черные насилуют! Черные на велфейре сидят!..
Только не пугайте меня статистикой. Разными
Статистику я немного знаю. А также — немного знаю историю США.
Знаю, как формировалась ментальность черного американца. Как складывался его усередненный био- и генотип.
Разделяю стихийное ощущение вины перед черным народом. Считаю эту проблему исключительно важной.
Но с конкретным господином Уорреном ежедневно и приветливо раскланиваюсь. И он, представьте себе, улыбается…
И музыку по вечерам не заводит. Даже обидно…
Позвонил мне знакомый и говорит:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Глезер ругает Шрагина? Ведь Шрагин — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
Через минуту еще один звонок:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Шрагин ругает Глезера? Ведь Глезер — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
— Что же это такое?! Значит, ваша газета — беспринципная?! Значит, у вас нет единой позиции?
Позиция у нас есть. Принципы тоже имеются.
Позиция наша в том, чтобы обнародовать самые разноречивые идеи. Дать высказаться носителям самых противоположных мнений.
— Разноречивые идеи? Противоположные мнения? А где же единство?
— В сознании читателя! Мы доверяем нашему читателю. Мы уверены: из десятка концепций он выберет наиболее реальную, наиболее благородную и жизнестойкую…
Мне вспоминается один занятный эпизод. Меня пригласили в КГБ. Беседовавший со мной капитан поинтересовался:
— Что вы думаете о Солженицыне?
Признаться, я несколько оробел. Сказать всю правду не решился. Высказался уклончиво:
— Надо опубликовать произведения Солженицына. Народ разберется, чего они стоят.
— Народ?! — с изумлением переспросил капитан. — Народ?!
В голосе его звучало невыразимое презрение.
— Народ?!
На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:
— Положение в газете — критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор — это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно?
Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в
И не буду. Даже на мою собаку Глашу. Даже на журналистку Сарафанову!
Я думаю, тоска по железному наркому — еще один рудимент советского воспитания. Тоска по «сильной власти»! Тоска по директивным указаниям! Тоска по нашей врожденной личной безответственности!
Какая это мука для советского журналиста — писать, что хочешь. Без указаний! Без разъяснений! Без директив!..
Позвонил мне друг, Александр Глезер:
— У меня есть одно предложение.
Изложил свое предложение.
— О’кей, — говорю, — соберемся, решим.
Глезер страшно рассердился:
— Что это еще за новости?! Что это за колхозная демократия?! Ты главный, ты и решай!
— У нас, — говорю, — коллектив решает. Народ.
— Народ?! — с изумлением переспросил Глезер.
И я невольно вспомнил майора госбезопасности…
На Западе мы сориентировались довольно быстро. В бытовом отношении. Знаем, где что купить. Более того, знаем, где что продать.
В наших беседах то и дело мелькают слова:
«Кеш, сейл, ту бедрум, инкомтакс…»
Теперь спросите у рядового эмигранта, как по-английски — совесть? Разум? Благородство? Сострадание?
Наступит тягостная пауза.
И не случайно.
Сориентироваться в нравственном отношении куда труднее. На это уходят годы. Десятилетия.
Помню, мой знакомый амбициозно говорил, жалуясь на какие-то действия ХИАСа:
— Безобразие! Да как они смеют! Меня во Львове даже антисемиты уважали! А здесь…
Знакомый искренне верил, что уважение антисемитов — есть максимальный показатель его общественной роли. Свидетельство абсолютного признания масс. Высшее достижение! То, к чему надо стремиться!
Стоит ли напоминать ему, что Гитлера антисемиты уважали еще больше!
Другой мой знакомый, квалифицированный, одаренный журналист, говорил:
— Ты критикуешь мои статьи?! Да я за самого Гришина речи писал! Ты понял?! За самого Гришина!..
Нечто подобное было и со мной. Я тоже писал речи за другого человека. А он их, запинаясь, читал на собраниях. Правда, это был не Гришин. Это был ректор кораблестроительного института, профессор Е. В. Товстых.
И я даже не того стыжусь, что занимался вредной халтурой. Мне стыдно, что эти речи нравились парткому. (До поры, до времени.) Что я был не просто холуем, а холуем-энтузиастом.
Стыдно, что я на это решился. Еще более стыдно оттого, что у меня это неплохо получалось…