Речи палача
Шрифт:
А вот работа суда присяжных вызывала у меня немного скептичное отношение. При этом, согласно закону, присяжные необходимы. На присяжных можно повлиять. Судья судит по документам, а на присяжных могут повлиять речи защиты. И потом вердикт зависит также от сентиментальности присяжных. Вот, например, случай, который мог бы произойти: вам нужно вынести приговор, например в Бретани, где присяжные на девяносто пять процентов католики. Представим себе, что преступник убил кюре, чтобы его обокрасть. Присяжные скажут: «Ах! Как! Кюре? Это отвратительно! Смертная казнь!» Ну вот, приговорили к смерти. И далее предположим, что произошло нарушение формы, связанное с написанием фамилии одного из присяжных. В его фамилии стоит Z, а не С,как записал секретарь суда. Судебное постановление отменяется в кассационном порядке. И суд по тому же делу происходит во второй раз в Лилле, где все люди скорее красные.
Там присяжный — это парень из профсоюза; он подумает: «Ну и что? Одним кюре больше или меньше, хорошенькое дело!» И я не думаю, что вердикт будет тем же. Присяжный-коммунист будет менее опечален тем, что убит
Такой случай произошел в Алжире, в начале 1950 годов, дело Мюллер. Вердикт по делу об убийстве ребенка был обжалован в кассационном порядке. Мать убила своего сына. Она утопила своего ребенка в алжирском порту. Это была женщина, приехавшая из Франции, с тремя детьми. Двое первых, восьми и десяти лет, были помещены в интернат, а третий, пяти лет, жил с ней. Поскольку она стала сожительствовать с одним парнем и ребенок мешал нм, они не нашли ничего лучшего, чем утопить его в алжирском порту. Преступление было раскрыто, потому что два брата этого ребенка узнали его на фотографии в газете. Я следил за всеми заседаниями. При объявлении о том, что их приговорили к смертной казни, парень не сказал ни слова, но женщина рухнула, упала в обморок. А все присутствующие, все люди в суде зааплодировали. Надо сказать, что в Средние века детоубийство наказывалось сажанием на кол: ты умрешь через утробу, ты, погубивший плод своей утробы. Так вот, в этом деле одного из присяжных звали Hemandes,кажется, через S,вместо Henmndezчерез Z Адвокат ничего не сказал… Но он подал дело на кассацию! Кассация по нарушению формы. Их снова судили в Оране, и там их приговорили к пожизненному. Ну вот, и я думаю, что нм на руку сыграли две вещи. Во-первых, время — во второй раз дело разбирали через год; во-вторых, накал страстей вокруг этого преступления в Алжире был иным, чем в Оране. В Алжире при преступлении, совершенном такой парой, женщиной, приехавшей из Франции и жившей с арабом, у них не было никаких шансов, и совсем не так это было в Оране.
Так вот, возвращаясь к алжирским «событиям», иногда я был просто озадачен! Смотрите, каждый раз они приказывали казнить двоих, троих приговоренных… а потом оп! было десять, пятнадцать помилований.
Дело случая? Тогда почему того, а не другого? В конце 1958 в Алжире было, как я уже сказал, девятьсот приговоренных к смерти. Как в канцелярии могли даровать помилование одному, а не другому? Какая была между ними разница? Это бы стоило проверить. Мы ехали в Оран: казнь или две, щелк! Казнь в Константине. Жжжжжжжж… садимся на самолет, летим в Константин. Выполняем казнь в Константине. Возвращаемся в Алжир… еще одна или две казни в Алжире. И хоп! снова в Оран. Через два или три дня! А потом было десять, двенадцать помилований. Так вот, как, ну как можно изучить пятнадцать, двадцать помилований за двадцать четыре часа? Как можно нормально, серьезно изучить соответствующим образом такие досье? На это нужно часы! Как можно сказать, что этот парень заслуживает смерти, по сравнению с тем? Потому что внимание, все они имели одинаковые обвинения: убийство, вооруженное нападение, квалифицированная кража, ношение оружия… Преступления были одними и теми же, одинаково ужасными. И все же были казненные и были помилованные. А почему того? Вот тут… тут я вспоминаю Фукье-Тенвиля, [59] «пропал!», так, так, так, давайте, вперед! Вот тут-то у меня и возникают сомнения. Я говорил отцу, это же невозможно! Как могут они так спокойно выносить суждения о помиловании? Представляю себе парня в канцелярии… так, так, так, так, давайте! одного или двух пропустим, а теперь… ну… давайте, десять, пятнадцать помилований. Именно тут кроется несправедливость. Вот этот парень, как он туда попал? Невозможно гак вот изучить жизнь человека меньше чем за полчаса. Необходимо досье, чтобы понимать, как он жил, когда был молодым… пострадал ли он, по сравнению с другим… есть ли у него какие-то заслуги. Невозможно обработать вот так вот пятнадцать, двадцать досье за день или за два. Да, тут возникают вопросы. Делалось ли это для примера? Не думаю, что дело было в адвокате, что было давление. Президент республики также имел свое слово. Он держал жизнь приговоренного в своих руках. Но как можно за, предположим, двадцать четыре часа представить президенту республики сорок досье. В Алжире, как я уже сказал, в феврале 1957 было двадцать казней. Двадцать казней за месяц! А значит, было как минимум восемьдесят помилованных! Больше восьмидесяти или ста помилованных. Как можно серьезно изучить более ста досье за такое короткое время?
59
Фукье-Тенвиль Антуан (1746–1795) — деятель Великой Французской революции, общественный обвинитель революционного трибунала во время якобинского террора, добился вынесения множества смертных приговоров, в том числе Дантону, Демулену, Марин-Антуанетте. — Примеч. перев.
Судебная ошибка
Насколько я за то, чтобы правосудие наносило удар, когда оно уверено в деле, настолько же, по-моему, когда существует несправедливость, необходимо ее признавать. И к сожалению, иногда бывают несправедливости. Людовик XVI отменил пытку в 1780,
60
Леопольд II Австрийский, великий герцог Тосканский (1765–1790), император Священной Римской империи (1790–1792). Во время своего правления в Тоскане ввел новый уголовный кодекс, в котором не предусматривались пытки, смертная казнь и конфискация имущества. — Примеч. перев.
Один человек — его звали Агре — несмотря на выдвинутые против него обвинения, все отрицал. После многих лет тюрьмы он потребовал, чтобы его дело пересмотрели. Он отправил судье фалангу одного из своих пальцев. Ничего. Через некоторое время — вторую фалангу. Наконец его процесс открывается снова, и его объявляют невиновным. Невиновным! И вот члены суда и страховые компании принимаются спорить о сумме, предназначенной на возмещение причиненного ущерба. Семь лет тюрьмы, и они еще спорят! И ему дают нищенскую сумму: 270 тысяч франков! Фу! это недостойно! Недостойно об этом спорить! Как? 200,300 тысяч франков… Парню, который потерял молодость! Он отсидел семь лет ни за что! Невиновный, сидевший за решеткой — тут не время торговаться. Тут же они должны были дать ему пожизненную пенсию! Тут же как минимум 10 тысяч франков в месяц. Сразу же, сразу, без споров. А тут они спорят, как торговцы коврами! 25, 27 миллионов старых франков… Это недостойно! Это и сказал Агре. Он сказал: «Мое заключение оценивали, как торговцы коврами. Для меня главное, — сказал он, — чтобы меня провозгласили невиновным». Тюрьма — это уже ужасно, когда человек преступник, но когда он невиновен, это уже драма. Это несправедливо. Мы должны оказывать ему уважение до конца его жизни. Потому что член суда, например, продолжает свою жизнь, а тот парень ее потерял… может быть, его покинула жена, он потерял свое положение в обществе. Хорошо, мы его обелили, но он же все-таки страдал в тюрьме. Несчастный! Некоторые предпочли бы семь лет свободы, а не деньги. И общество за это в ответе. Парню, просидевшему семь лет в тюрьме ни за что, надо было бы сказать: «Господин, послушайте, мы ошиблись, мы приносим извинения, мы за это отвечаем. Государство приносит извинения, мы дадим вам новые миллионы и пожизненную пенсию». Вот это было бы правосудие.
Если бы я был судьей, я бы требовал смертной казни только в том случае, когда был бы абсолютно уверен. Я бы даже меньше требовал смертной казни, чем некоторые судьи. При малейшем сомнении я бы требовал оправдательного приговора. Требовать смертной казни надо было бы только в том случае, когда нет никаких сомнений и имеются доказательства криминалистической экспертизы. Потому что я ходил в тюрьмы, я знаю, что это такое. Однажды в ходе «событий» мы приезжаем на казнь, а в отеле нет мест! Заполнен. Мы оказались в тупике. И тогда в конце концов мы переночевали в тюрьме, в камерах. Все было корректно. Нам дачи одеяла и простыни, чистые и все такое. Я ночевал в тюрьме. Как только подумаю об этом! Так вот, когда видишь все это, решетки… человек кричит о своей невиновности, он невиновен, а никто его не слышит, это ужасно. Парень бьется головой об стену. Бывали такие, которые кончали жизнь самоубийством. Это ужасно!
Если, по несчастной случайности, я бы легально казнил невиновного, как простой экзекутор, я бы мог сказать, что я лишь подчинялся приказам. Но поскольку мои взгляды на правосудие чисты, жизнь моя превратилась бы в долгий кошмар. Я и так вздрагиваю, только подумав об этом. Да, если бы я сейчас узнал, что я принял участие в таком преступлении — в казни невиновного, — всю жизнь меня бы мучили угрызения совести. О! да, всю жизнь. Потому что я считал бы, что участвовал в убийстве. Невиновного! Тогда бы у меня, наверно, начались видения, кошмары. У меня никогда не было кошмаров. Иногда я бы очень хотел видеть сны, потому что во сне ты видишь детали, о которых уже не помнишь. В некоторых снах у тебя появляется видение, ты видишь… бессознательное. Так вот, никогда! Ни кошмаров, ничего. Даже смешно! Никогда. Двести казней, и никогда казнь мне не снилась.
На пороге своей смерти я читаю и перечитываю историю тех двухсот казней, в которых я участвовал, и могу утверждать без малейших сомнений: все эти осужденные были гадкими преступниками. Не было судебной ошибки, я в этом уверен. Я уверен, что все они были виновны. Но, хоть я и уверен в их виновности, я задаю себе вопрос: а если бы один из них был невиновен? Именно поэтому я интересовался делами осужденных. Я читал газеты, обвинительные акты, приговоры. Я следил за процессом.
Я читал отчеты о процессах. Они все были виновны. Такой-то сделал эго, это, это. Я хорошо знал, что такой-то парень бросил бомбу, гранату, что гражданские лица, женщины, дети были убиты, изувечены… Ужасные преступления! Тогда я думал о жертвах. Да, я думал о жертвах.
Когда на кону стоит жизнь подсудимого — говорю об уголовных делах, — роль правосудия состоит в том, чтобы закрыть глаза, если есть хоть малейшее сомнение, но открыть их и нанести сильный удар, если есть доказательства вины при тяжком преступлении. Но, по моему мнению, лучше оставить девяносто девять преступников на свободе, чем казнить одного невинного. Это ужасно. Я, как экзекутор, предпочитаю мое место месту президента республики, генерального адвоката или даже присяжного, который требует смерти кого-либо. За приговор ответственны они. я только казню. Да, если я ставлю себя на место прокурора, это еще хуже! Ведь это он требует смертной казни. Это очень серьезно. И тут нужно быть уверенным. Тут вы поднимаетесь над людьми, чтобы судить их. Виновен! Нужно действительно быть уверенным.