Рецидивист. Век воли не видать
Шрифт:
– Ольга Васильевна, товарищ майор, у нас труп!
***
СИЗО №…
По длинному тюремному коридору неторопливо вышагивали двое: впереди поджарый, но крепкий мужчина, лет сорока, в котором чувствовалась еще и какая-то внутренняя мощь. Был он чуть выше среднего роста, со слегка «резкими» и немного «угловатыми» чертами лица, которые, однако, не портили общего впечатления. И если бы не играющая на его тонких губах «презрительная» ухмылка, его можно было бы посчитать довольно-таки приятным человеком. Несмотря на прилипшую
Следом за мужчиной неуклюже волочился молоденький сержантик в новенькой, еще «не обмятой», ФСИНовской форме. Напротив дверей в одну из камер сержантик остановился и повелительно рявкнул:
– Зинчук, стоять! Лицом к стене!
Ну, это ему показалось, что он повелительно рявкнул, а на самом деле он лишь картаво проблеял.
Заключенный, названный сержантом Зинчуком, остановился и привычно отвернулся к стене. Сержант заглянул в «кормушку»[1], затем долго и громко гремел ключами, неумело отпирая тугой замок. Дверь камеры, наконец, открылась, протяжно заскрипев слегка проржавевшими петлями.
– В камеру! – Сержантик сместился в сторону, хлопнув заключенного по плечу. – Пшел!
Мужчина смело переступил порог. Дверь, громко лязгнув, закрылась за его спиной, отрезая от остального мира. Оказавшись внутри, Зинчук наметанным взглядом оглядел хату[2]и её жильцов: шестнадцать шконарей[3], два из них пустые. После вонючего вагонзака[4], где на одно спальное место тулили троих ЗэКа[5], а на дальняк[6]выводили раз – два в сутки, здесь был почти что рай! Перед дверью лежало свежевыстиранное вафельное полотенце. Ничуть не смущаясь, Зинчук деловито вытер о полотенце грязные гады[7].
С крайней шконки неожиданно подорвался субтильный плюгавенький мужичонка неопределенного возраста с непропорционально большой головой. Почесывая пузо через растянутую, но еще крепкую майку, он засунул в большие, не по размеру, ботинки без шнурков, свои немытые шелушащиеся копыта. Зажав обсосанный папиросный окурок редкими гнилыми зубами, мужичонка показушно погонял его из одного угла рта в другой и направился к «новичку» вихляющей расхлябанной походкой.
Длинные языки ботинок, не зафиксированные шнурками, смешно топорщились, «шлепая» при движении доходягу по голым ступням. Приближаясь к Зинчуку, он начал гнусаво напевать:
– Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя? Начальнику конвоя, не выходя из строя!
Не дойдя до двери камеры пары метров, большеголовый ушлепок резко и дергано (в жалкой попытке испугать вошедшего) изобразил некое подобие короткой чечетки с прихлопыванием и раскидыванием рук в стороны, после чего замер в полуприсяде и заверещал неожиданно тонким голосом:
– Ах ты, гнида казематная! Люди этим полотенцем хавальник утирают…
– Люди? – жестко перебил визжащего мужика Зинчук. – Неужто твое?
– А хоть бы и мое? – не унимался фраерок, продолжая «нагнетать».
– Тогда в цвет: ты, чувырла, на человека не похож! – Зинчук продолжил бесцеремонно и театрально вытирать о чистое полотенце грязные ноги.
– Ну, тварь… – Мужичок поперхнулся слюной от такой неслыханной дерзости. – Ща порву, сука! –
Но крепкая майка не порвалась, а лишь еще больше растянулась. Бацилла «забился в припадке», тщетно пытаясь порвать майку, но ветхая лишь на вид майка стоически выдержала и это «припадок».
Зинчук смотрел на это представление, не дрогнув ни единым мускулом, лишь презрительно «скорчив» губы:
– Уймись, болезный. Ненароком сам порвешься, и лепила-живодёр[8] не сошьет!
– Угомонись, Бацилла! – неожиданно поддержал Зинчука сиплый голос, раздавшийся из дальнего конца камеры. – Я сам!
Зинчук усмехнулся: ну да, с такой-то раздутой башкой – Бацилла, он и есть!
– Слышь, Пряник[9], чего лыбишься – кантуй сюды! Базар есть!
После слов неведомого заступника Бацилла как-то съежился и прикусил язык. Но когда Зинчук проходил мимо, нарочито зацепил его плечом и злобно зашипел в след:
– Я тебя, суку, еще урою!
Зинчук не удостоил шестерку даже взглядом: он спокойно пересек камеру и подошел к шконарю, на котором восседал обладатель сиплого голоса.
– Я – Хряк, – представился сиплый, – смотрящий[10] на этой хате! Здесь моё слово – закон!
Хряк действительно смахивал на кабана: такой же грузный, неопрятный и вонючий. Маленькие глазки, сидевшие слишком близко друг к другу на здоровом, заросшем рыжей щетиной лице, бесцеремонно разглядывали «новичка». Неестественно вывернутые ноздри дополняли сходство с боровом, превращая широкий плоский нос смотрящего в свиное рыло. На обнаженной груди Хряка красовался большой портак[11] – крест на цепи. Крест, выполненный в виде трефовой масти, гласил однозначно – его хозяин вор. На предплечье красовался череп, нанизанный на кинжал, роза и змея, накрученная спиралью на лезвие. Над змеиной головой Зинчук рассмотрел маленькую корону, и это означало, что Хряк здесь по праву царь и бог.
Новичок неопределенно пожал плечами, а после утвердительно кивнул:
– Принято, Хряк.
– Сам можешь не обзываться: ты – Ключник, – продолжил смотрящий. – Я тебя ждал…
***
Утро в городском парке выдалось на редкость теплым и солнечным, несмотря на позднюю осень. На скамеечке в самом дальнем углу парка сидел невзрачного вида мужичок, лет тридцати пяти – сорока, с пакетиком семечек в руках, которыми сонно кормил слетевшихся, наверное, со всего парка голубей. К его скамейке неторопливо подошел солидный импозантный мужчина с седеющими висками, в дорогом строгом костюме «с искрой» и кожаным дипломатом в руках.
Усевшись рядом с кормящим голубей мужичком, седоватый джентльмен небрежно поставил дипломат рядом с его ногой. Мужичок бросил беглый взгляд на импозантного «толстосума», нервно дернул щекой и возвратился к своему занятию – кормлению голубей.
– А попроще нельзя было вырядиться? – недовольно буркнул он вполголоса, щедро швырнув голубям семок на асфальт.
Седоватый нервно огляделся по сторонам, но никакой опасности не заметил. Парк, как парк: на соседней лавочке сидела молодая симпатичная мамочка с коляской, бегали громогласные дети, шли случайные прохожие.