Рецидивист
Шрифт:
— Сожалею, только мистеру Лину тоже пришлось из-за вас свой распорядок на сегодня изменить. У него дочка первый раз на прием в «Уолдорф» выезжает, а он туда поехать не сможет. Вместо этого с вами встретится, джентльмены.
— Охренеть можно, — сказал Убриако. Остальные как в рот воды набрали. Проезжаем Центральный парк, по Нью-Йорку уже катим, и тут Убриако добавляет:
— Прием хренов.
Клюз мне говорит:
— Только ты один всех тут знаешь. Скажи, ты ведь в курсе, что к чему?
— А ты как думал? — отвечаю. — Ведь в моем сне все это происходит.
Тут без лишних разговоров высаживают нас у особняка, который
Убриако спрашивает: он что, японец, что ли, этот ваш Лин, ведь это у японцев надо обувь снимать, когда в дом входишь.
Адвокат ему объясняет: нет, Лин, можете не сомневаться, белый, однако вырос он на Фиджи, где у его родителей универмаг был. Потом я узнал, что отец Лина был венгерский еврей, а мать — гречанка с Кипра. Познакомились его родители, когда оба на шведском туристском судне работали, было это в конце двадцатых годов. На острове Фиджи сошли с судна и открыли свой универмаг.
На вид Лин казался мне индейцем со Среднего Запада, только сильно подгримированным, чтобы красивее выглядеть. Ему бы в кино сниматься. Вышел он к нам в холл — халат на нем шелковый в полосочку, черные носки на резинках. Все еще рассчитывает успеть на тот прием, куда его дочка отправилась.
Еще и познакомиться не успели, как он выкладывает адвокату, ну просто как палкой по голове огрел:
— Знаете, за что этого болвана взяли? За государственную измену! А мы его вытаскивай да на работу к нам оформляй. Измена! Слыхано ли, чтобы кого освободили, кто за измену посажен? Попробуй-ка хоть самую паршивую работенку ему предоставить, патриоты от возмущения глотку сорвут.
Молчит адвокат, сказать нечего.
— Провалились бы они все к чертовой матери, — возмущается Лин. — Слушайте, свяжитесь опять с Роем Коном. А черт, мне бы в Нэшвилл вернуться, самое милое дело.
Это Лин вспомнил, что в Нэшвилле, штат Теннесси, у него было престижное издательство, ноты и тексты песен в стиле «кантри» печатало, пока эту маленькую его империю не проглотил РАМДЖЕК. Из этой фирмы его прежней, кстати, возник в корпорации весь отдел «Музыка для дома».
Оглядывает нас Арпад Лин одного за другим и головой качает. Та еще компания подобралась.
— Вот что, джентльмены, — говорит он. — На вас обратила внимание миссис Джек Грэхем. Когда, каким образом — об этом мне она ничего не сказала. Только сказала, что люди вы честные и хорошие.
— Я не в счет, — уточняет Убриако.
— Вас-то никто не обязывает с ее мнением соглашаться, — остановил его Лин. — Но для меня оно — закон. Велено предоставить каждому из вас хорошую должность. Охотно это сделаю, и вот почему: еще не было случая, чтобы ее распоряжения не соответствовали интересам компании. Всегда повторял, что не желаю ни на кого работать, но стал вот работать на миссис Джек Грэхем и считаю, мне необыкновенно повезло. — Так серьезно это сказал.
Ничего, говорит, не имею против того, чтобы назначить вас вице-президентами. В корпорации семьсот вице-президентов, ведающих разными отделами, то есть их возглавляющих, — и это считая лишь тех, которые в совет входят. А если подотделы принять в расчет, совсем другая получится цифра.
— Вы-то сами знаете или нет, как она выглядит, эта миссис Джек Грэхем? — пристает к нему Убриако.
— Мы давно не встречались, — сказал Лин. То есть вежливо
Но уж что точно, то точно; он перед ней прямо на брюхе ползал. Свое представление о миссис Грэхем лелеял и его же боялся, как Эмиль Ларкин — свои представления о возлюбленном им Иисусе Христе. Хотя, конечно, ему с этим культом больше повезло, поскольку невидимое божество иной раз ему даже звонило, посылало письменные указания да распоряжения, что надо сделать.
Однажды он так вот выразился:
— Работать у миссис Грэхем для меня все равно что религиозное чувство испытывать. У меня ведь раньше никакой моральной опоры не было, хоть выколачивал я прилично. Не было у меня цели в жизни, пока не стал я президентом корпорации РАМДЖЕК, чтобы служить ей верой и правдой.
Иной раз невольно подумаешь: счастье — оно всегда что-то религиозное в себе заключает.
Лин сказал, что будет сейчас по одному вызывать нас в библиотеку.
— Миссис Грэхем ничего мне не сообщила про то, кем вы были раньше, какие у вас особые интересы, так что вы уж сами мне о себе расскажите. — Велел Убриако первому в библиотеку пройти, а остальные пусть подождут в гостиной. — Выпить не хотите ли чего— нибудь, сейчас прислуге скажу.
Клюз ничего не хотел. Эдель попросил, чтобы принесли пива. Ну, а я, раз уж мне такой замечательный сон снится, потребовал pousse-cafe, коктейль цветов радуги, которого сроду не видел, но читал про него, готовясь к экзамену на степень доктора миксерологии. На дно наливают густой ликер, сверху еще один, послабее и другого цвета, — ложечкой его надо зачерпнуть, да поосторожнее, — а потом еще и третий, и так далее, причем с каждым слоем все светлее и светлее — главное, чтобы ликеры не смешивались.
На Лина это произвело впечатление. Даже название коктейля вслух повторил — не ослышался ли?
— Конечно, если не трудно, — говорю. А что тут такого трудного? Все равно что модель парусника в стакане построить да полностью этот парусник оснастить.
— Никаких проблем! — заверяет меня Лин. Впоследствии я узнал, что у него присказка такая излюбленная. Вызывает прислугу и велит pousse-cafeмне принести, да побыстрее.
А сам с Убриако в библиотеку удаляется, оставив нас в гостиной — там, кстати, был маленький бассейн. В жизни не видел, чтобы в гостиной бассейны были. Слыхал, конечно, про такое, но одно дело слышать и совсем другое — когда прямо у тебя перед глазами столько воды плещется, а ты в гостиной сидишь.
Подошел я к бассейну, наклонился, воду рукой пробую — не холодная ли? — а оказалось, прямо супчик подогретый. Вытаскиваю руку и сам себе не верю: нет, подумать только, в самом деле мокрая. Да, в самом деле мокрая у меня была рука и не сразу высохла, пришлось вытирать.
Все, видно, не во сне, а наяву происходит. Вон и мой pousse-cafeнесут.
Фортели всякие выкидывать тут не годится. Надо со всей серьезностью к происходящему отнестись.
— Спасибо, — говорю.