Редхард по прозвищу "Враг-с-улыбкой"
Шрифт:
А что он мог дать ей? Вечный бродяга, который и в мыслях не имел осесть, угомониться, почивать на лаврах и без устали сажать укроп или что они там все сажают? Беспокойную жизнь, а то и месть бывших товарок до Дому Ведьм, когда они узнают, кого выбрала Ребба себе в любовники и в попутчики.
Но пока что прийти к какому-то определенному решению он не мог. Признаваясь себе, он мог сказать, что не особо и старался порой прийти к нему, к решению создавшейся ситуации, которой он не мог пока подобрать названия.
Из леса, похрустывая сушняком, кто-то тяжело шел прямо
Все эти мысли фоном шли в его голове, в правой руке его давно уже лежал «огнебой», стволами смотревший в сторону источника шума. Будь ты хоть трижды бешеный, но от фунта серебра в голову не поможет и полное помешательство.
Почти не просыпаясь, Ребба пробормотала несколько слов и тихонечко дунула в воздух, а уже в следующий миг трещал валежник, скрипели молодые деревца, с шумом, треском и отчаянным ревом несся от их стоянки медведь, давая понять ночным жителям, что у костра, который сам по себе был зверью малопривлекателен, собралась такая публика, что лучше туда просто не соваться.
Иначе думала сова, сидевшая от Редхарда на расстоянии вытянутой руки и пристально на него посматривающая. Редхард показал ей серебряную монету, носимую всегда с собой в кармане на поясе. Сова никак не отреагировала на блестящий предмет. Значит, настоящая сова. Не родня Реббы. Но он же не в облике змелюдя, которого бескорыстно любили совы? Странно. Чуют, что ли, что он змелюдя он отделен цепочкой синего булата, с капелькой заблудившейся некогда в ночном небе звезды?
Редхард протянул к сове руку, осторожно провел рукой по перьям. Сова зажмурилась и очень самодовольно раскрыла клюв. Редхард усмехнулся, погладил по плечу что-то забормотавшую во сне Реббу, погладил еще немного сову, а потом уснул. Как провалился куда-то.
Сова же перебралась на сук прямо над ними и всю ночь настороженно несла караул, всматриваясь во тьму и прислушиваясь к любому шороху. Ближе к рассвету она бесшумно снялась и улетела на покой. Но ни Редхард, ни Ребба этого не видели.
Он проснулся, как всегда, сразу, никогда не бродил он после пробуждения полусонным, вялым, скверно соображающим.
— Ты говорил во сне, — сказала Ребба. Она всегда просыпалась чуть раньше него. Еще ни разу не ухитрился он проснуться до того, как она вставала.
— Что говорил? — недовольно спросил он.
— Говорил про какого-то старика. Просто сказал: «Как жаль, старик, что ты так рано ушел». Что за старик?
Редхард промолчал, а Ребба не стала настаивать, собрала сухих веток, и вскоре котелок забулькал кипятком, куда Редхард щедро кинул горсть чая. Чай он предпочитал покрепче.
— Что за старик, спрашиваешь? — откинулся Редхард к дубу со своей кружкой, попыхивая трубкой. — Это странная история. Моя история. Начала которой я не знаю.
— То есть? — удивилась Ребба.
— Ты будешь слушать? — осведомился Редхард и та лишь кивнула.
— Когда
Существовало поверье, что на Серой Осыпи находят тела тех, кому слишком тесно оказалось в их родном прежнем мире. Но, по большей части, находили там только покойников, упавших, казалось, прямо с неба. Серая Осыпь — горная гряда, вершина которой скрывается за облаками и не было в Черной Пади человека, который когда-либо взошел на нее. Ее просто боялись, но в отличии, например, от страха перед Веселым Лесом, боялись просто нутром, чутьем, осознанием, что слишком уж велика тайна, лежащая на вершине скал.
Старик шел по тропинке, временами тяжело нагибался, срывал то травинку, то цветочек и бережно клал в свою холщовую суму. Что-то белело на валунах у подножья Серой Осыпи.
— Еще один, — горько сказал старик, подойдя поближе. Перед ним, перегнувшись через валун спиной, лежало тело мужчины. Хотя нет. До мужчины было еще далековато. Юноши. Лет семнадцати. Лужа крови, успевшая засохнуть, растекалась из-под его затылка, а руки и ноги были вывернуты и разбросаны самым причудливым образом.
— Что же вам все неймется умереть? Разве так ищут смерти? — сказал старик что-то уже совсем странное, подойдя к покойнику вплотную. — А теперь изволь тащиться домой за лопатой и рыть тебе могилу, — недовольно пробормотал он. На всякий случай приложил сухую, узловатую старческую ладонь к шее разбившегося паренька. Держал долго, наверняка.
…Слабый, медленный удар крови в жилке ощутила его ладонь. За ним второй. Третий. Сердце билось, хотя могло в любой момент остановиться навсегда.
— Час от часу не легче! — проворчал старик, — теперь мне придется идти за повозкой и везти тебя в дом, эгоист несчастный! — но, ворча и суля юноше всяких зол, старик быстро, как только мог, зашагал по тропинке обратно, туда, откуда пришел.
Довольно скоро, учитывая его возраст и расстояние, он вернулся снова, ведя в поводу могучего коня, запряженного в повозку, уже устланную всяким тряпьем и красовавшейся поверх тряпок, доской. Чтобы ветром не разметало, что ли? Назначение доски выяснилось несколькими минутами позже.
Старик подвел жеребца прямо к камням, так, чтобы странная его телега без бортов, оказалась прямо напротив тела разбившегося. И, как свернутый ковер, старик покатил юношу в телегу. Тот протяжно застонал.
— Так и есть. Ты поломал себе спину, идиот. И я не знаю, удастся ли мне ее собрать, или ты просто умрешь, или мне так и придется возиться с тобой до смерти. Сначала моей, а потом твоей, так как после моей смерти ухаживать за тобой будет некому, — бубня все это, старик ловко закатил юношу на доску так, что тот лег на нее аккурат спиной точно посередине.