Рефлексия

Алферова Татьяна

В том Репино, или Комарово Алик опасался поначалу, что придется высиживать с Володей чуть ли не до утра, хорошо, если слушая истории, а не то принимая сожаления и проявления сочувствия, что не в пример опаснее, что десятикратно увеличивает пережитое и забытое унижение. Пережитое, пережитое, он же сразу решил, что пережитое. Насчет того, что забытое, может быть, и преувеличивает немного, но пережитое и ушедшее в прошлое, и не собирающееся возвращаться. Да? Но ни одной истории за четыре дня не рассказал Володя, забегая в их общий с Аликом номер рано утром, чтобы побриться и почистить зубы. Два параллельных романа с двумя брюнетками, которых Алик так и не научился различать, не оставили Володе ни одной свободной минуты, даже для сна. Всю дорогу домой, сперва в микроавтобусе, на котором их подвозили до станции, позже в электричке, друг спал сном праведника, полностью и чуть-чуть

сверх того исполнившего свой долг. Алик насилу растолкал его перед Удельной и загрузил в метро, как третью, самую тяжелую и громоздкую колонку из всего комплекта своей "выездной сессии".

Воздух, пахнущий соснами с выползающими на берег корнями, а берег песчаный, что видно сквозь редкие проталины в многослойной ледяной корке, она проседает, шуршит и посвистывает под ногой; воздух, пахнущий заливом с темной — далеко-далеко сквозь низкий туман за ноздреватой неаккуратной полосой снега — водой, пахнущий прозрачным, с желтыми камушками на дне, ручьем, неведомо откуда прибежавшим на безлюдный пляж; воздух, пахнущий ничем, ибо воздух — без размышлений, остался позади. А дни в календаре совершенно осмелели и выпадали целыми неделями.

Алик не звонил Вике, как можно звонить, если не представить и первую фразу, вернее, первую-то фразу никак и не представить. Не звонил Валере, потому что все-таки помнил и помнил постоянно, что о Валере он не думает. Володя звонил сам — сообщить о предстоящей работе, уточнить заказанную музыку, рассказать о предполагаемых клиентах.

Алла больше обычного вела себя как всегда, очень старалась, у Алика на это не было сил, он почти не разговаривал с женой, и она не обижалась. Как обычно. Теща не появлялась, видимо, жена провела воспитательную работу, дома воцарилось аффектированное спокойствие.

В конце марта или в апреле, Алла, наверное, знает когда, Алик привычно взглянул на тополь из традиционного положения на диване и обнаружил, что тополь не одинок. Серая ворона с черными головой и грудью переступала голенастыми ногами на суку, раздумчиво покачивая зажатым в клюве прутиком. Пристроила прутик в ложбинку между стволом и тонкой голой ветвью, отошла, явно удивляясь тому, что прутик держится и не падает, полюбовалась, попрыгала с сучка на сучок, улетела. У Алика появилось хорошее дело: наблюдать за строительством гнезда. Ворона попалась молодая и неопытная, но строительство продвигалось быстро, чему ворона поражалась с Аликом на пару. Только тополь не удивлялся ничему, расставшись с одиночеством без грусти или радости. Ни к месту образовавшаяся работа на два дня оторвала Алика от наблюдательного пункта, а когда он снова занял излюбленную позицию, гнездо было окончательно готово, совершенное по форме, изящное и основательное одновременно. Так же выяснилось, что ворон две, а не одна; Алик не уследил, вместе ли молодожены вили гнездо, или кто-то один из них, хотя такое гнездо, конечно, не вьют, а строят. Различить их не было никакой возможности ни по виду, ни по голосу, разве что тополь смог бы, если бы захотел. Еще через несколько дней одна из ворон поселилась в гнезде, то хвост, то голова видны были Алику с дивана. Молоденькая ворона испуганно вертела клювом на лай собак внизу, на шум проезжающих машин, она еще не привыкла к тому, что ни те, ни другие не лазают по тополям. Иногда она нежно и утробно каркала, наверное, призывала ворона.

Мысли Алика, оступаясь, пугаясь собственной определенности, постепенно все же избрали некое направление, указываемое примерным вороньим семейством. Двигаться в этом направлении Алику не хотелось, он знал куда выйдет, и вышел в конце концов, как ни старался отвлечься сам от себя. Да знал он и раньше, любой человек знает, что надо делать свое дело, придерживаться простых истин, поступать в соответствии с народной мудростью пословиц. Но пословицы-то двух частные, теза и антитеза, одно опровергает другое. И все равно, действовать надо, действовать, а не размышлять; проще быть, как предки-крестьяне, как птицы, защищающие свое гнездо. А предки тоже были разные, земледельцы и скотоводы, охраняющие дом и живущие добычей от набегов. Но те и другие наверняка не задумывались, делали свое дело, как птицы, и не стоит лежать и размышлять к какому роду себя причислить, нужно встать, выйти из дома, а дальше действие само тебя поведет, подскажет, как правильно.

Главное, не слушать никаких внутренних разноголосиц, не обращать внимания на предчувствия, спустить ноги с дивана, обуть ботинки — так и не сходил в мастерскую, и Алла не сходила, протекают ботинки, совсем новые, ну и черт с ними; решил же не звонить, не договариваться по телефону

заранее, а то духу не хватит, как обычно; сразу идти, заглянуть в ларек по дороге — а зачем? не надо! что-то внутри противится этому действию еще сильней, чем всем остальным, нет, надо, надо, так будет полегче, тебе сложно без поддержки, пусть хоть алкоголь, но с каких пор алкоголь стал помощником, неужели, спиваюсь, как Володя, нет, просто не привык к собственной активности, к собственной решительности, а она есть, есть, но с алкоголем будет полегче — заглянуть в ларек по дороге к метро, сесть на маршрутку, автобуса не дождешься; пока подойдет автобус, всю решимость, как рукой снимет, надо быстрей, пока не передумал, а и думать не надо, трясти надо, как говорил, ясно, кто говорил, быстрей, быстрей, вот трехэтажный дом, а если он там не один, а, черт с ним, и со всем остальным тоже, но, однако, как все быстро, Боже мой, как я здесь очутился, нажал я на звонок или нет, ведь не поздно еще повернуться и сбежать по лестнице, по-моему, я так и не позвонил, нет, шаги за дверью, сейчас, сейчас, дверь откроется, и все, поздно, поздно.

Алик обнаружил себя стоящим перед дверью Валериной квартиры с полиэтиленовым пакетом, оттягивающим руку бренчащим булькающим грузом, успел ужаснуться происходящему — совсем чуть-чуть, больше времени не осталось, дверь распахнулась, уйти не удалось, время остановилось и кончилось.

— Ну, заходи, раз пришел, — сказал Валера, и та, которая сверху, зашла тоже, вернулась обратно туда, откуда все началось — для нее. Не получилось изменить начало. А если это все — лишь первое испытание? Какими же окажутся следующие? Может она, по крайней мере, не смотреть, раз нельзя не присутствовать? Нет? Уже нет?

— Людмила Ивановна дома? — спросил Алик, едва не вернувшись к привычной роли.

— Не боись, нашей любви никто не помешает, — Валера еще ничего не заметил, ничего особенного, ничего нового в поведении Алика. У Валеры выдался тяжелый день, да и вся неделя — поганая, еще поганей, чем обычно.

Валера. Тот же день.

Мать завела скверную привычку уходить куда-то на несколько дней. Поначалу Валера только радовался: отдохнет, расслабится без надзора, сколько можно, взрослый мужик, а пожить в свое удовольствие не получается, все с оглядкой. Оглядка, правда, невелика, но принцип. Не годится водить домой девок при матери. Нехорошо. Короче, оттого, что маман проводит время у какой-нибудь подруги, Валера ждал разнообразных для себя приятностей. Но! Дура-жена не появилась ни разу. Дуру-Вику — ну, про нее особый разговор, хоть бы и вовсе не появлялась, нудит и лезет, что он ей секс-машина, что ли — последний раз сам выставил. Сколько он дерьма через ту Вику поимел, хватит! Жратвы никакой в холодильнике нет, до каких же пор на консервах сидеть, он не в армии, а в родном дому, как-никак.

Валера накалялся понемногу на материну подругу и на мать, пока в очередной раз не стукнуло: с чего бы это матери, в ее-то шестьдесят, у подруги ночевать, скажите, какие барышни, что им — дня не хватает посплетничать? Нет никакой подруги, тут другим пахнет, другом, то есть. Обалдела мать, сбрендила. Его семью разрушила, личной жизни лишила, а свою налаживать вздумала? Нет, не пройдет номер. Тоже, невеста на выданье. Но злость на маман быстро прошла, даже стыдно стало вроде бы, ну, мало ли чего не бывает меж родственников, сгоряча, да и про себя же, не вслух, не высказал же матери; злость прошла, осталась одна обида. Значит, маман решила нового счастья поискать, сыночка ей уж не хватает, излишек души требуется девать куда-то, вроде, как постоянному донору кровь сбросить. Стало быть, сыночек нам нынче мало интересен, и никогда мы сыночком не гордились, не считали за большого, хоть из штанов выпрыгни, а все другие умней, да значительней казались. И сколь не доказывай, хоть попу на восемь клиньев разорви, а все не дотягиваешь.

Алик то у себя в семье всегда самым умным, да лучшим проходил. И что теперь? Имел он этого Алика, и жену его, и всех их вместе взятых. А что толку? Вот, если бы не эти суки, если бы он с Борисом наладил отношения, перешел на выгодную точку, да начал зарабатывать втрое больше, наверное, на мать подействовало бы, наверное, не побежала бы на старости лет искать жениха, сидела бы в семье, пельмени лепила. Но Борис — сам сука, самой сучьей выделки. Тоже руку приложил. Из-за него Валера сидит здесь сейчас, как пень, с вымытой шеей. Черт с ним, с Борисом, посмотрим еще, кому хуже будет — и Валера перестал думать о Борисе без всякого усилия, едва почувствовал, что "вредно для здоровья" — и плюнул. Тем паче, что, по сути, друг Алик виноват перед ним гораздо больше Бориса.