Регина
Шрифт:
Но стоило Бюсси выехать за ворота Сомюра, как сомнения и страхи овладевали ею с новой силой. И об этом Регина не могла написать даже Екатерине-Марии. Уж та бы, ничтоже сумняшеся, сразу поставила бы в известность Филиппа. Он бы всё бросил и сломя голову примчался в Анжу за ней. И тогда дуэль между ним и Бюсси никто бы не смог предотвратить. Чтобы хоть немного отвлечься от подобных мыслей, она с головой окуналась в обустройство замка и управление поместьем, вспоминая уроки мадам де Гот и то, как вёл дела на своих землях Филипп.
С удивлением для себя, она очень скоро обнаружила, что ей нравится целыми днями быть занятой перестройкой восточного крыла замка, разбирательством с жалобами вилланов, спорами с управляющим, ведением хозяйственных
О ребёнке Луи узнал только в конце апреля. Регина к тому времени окончательно поверила в то, что они будут счастливы здесь, на берегах Луары, да и тянуть дальше с признанием было бы бессмысленно, Луи скоро мог и сам обо всём догадаться. Он уже начал замечать, что её лицо и тело менялись, что совсем другими стали её глаза. Они словно распахнулись ещё больше для всего мира, посветлели почти до полной прозрачности, став небывало глубокими, как будто видели и знали много больше, чем он, Бюсси, мог представить. На все вопросы его Регина поначалу загадочно отмалчивалась, но в самый разгар буйной и пьяной весны, в жаркий полдень, напоенный ароматом цветов, устилавших террасы Сомюра от главных ворот до берега Луары, звеневший от стрекота крыльев тысяч бабочек и стрекоз, когда Бюсси мирно дремал в беседке, накрыв лицо очередным липовым отчетом управляющего, лёгкая бабочка опустилась ему на щеку. Улыбаясь сквозь дрему, он осторожно повёл рукой, смахивая летающий цветок. Но крыльями бабочки оказались тонкие пальцы Регины, убиравшие с его лица письмо. Луи, не открывая глаз, нежно сжал руку любимой, прижал к своим губам.
— Луи, у меня к тебе разговор, — тихо сказала Регина.
Граф открыл глаза:
— Ну, наконец-то. А то последнее время ты стала какой-то странной и я уже не знал, что и думать. Неужели в нашем маленьком раю что-то случилось?
— Скорее, должно случиться. То есть уже случилось. Ах, Луи, я не знаю, как сказать тебе.
Регина опустилась на скамеечку у его ног, уронила руки на мягкий бархат платья.
— Очередное письмо от герцогини де Монпасье? — он нахмурился, готовясь услышать об очередной грандиозной и безумной затее Гизов и своей сестры, по-видимому, заскучавшей вдали от Парижа.
— Нет. Катрин здесь ни при чём.
Луи шумно вздохнул с явным облегчением:
— Слава богу, я-то уж приготовился к худшему. Ну, говори как есть. Чего ты испугалась? Всё, что не касается лотарингских интриг, можешь говорить мне спокойно, — он снисходительно улыбнулся и поцеловал её нагретые солнцем волосы.
— У меня будет ребёнок.
Он бесконечно долго смотрел на неё, не говоря ни слова, и в чёрной бархатной глубине его глаз бестолково метались стаи вопросов, которые он боялся выпустить на волю. Голубая жилка отчаянно и торопливо билась под тонкой кожей у него на виске.
— Мой? — наконец, спросил он на выдохе.
Регина едва заметно качнула головой:
— Нет. Это ребёнок Филиппа.
Тишина, холодная и тяжёлая, как ледяная глыба, опустилась на них. Регина чувствовала, как эта тяжесть давит ей на плечи, пригибает к самой земле, а Луи всё молчал, не желая разбить этот лёд ни единым
— Почему ты молчишь? — не выдержала она.
— Потому что не знаю, что теперь говорить и как поступать. Конечно, я рад, что это не дитя Шарля Майенна. И для тебя, и для будущего ребёнка, разумеется, большая удача, что его отец граф де Лорж. Но это всё мне говорит мой разум. А сердце моё… оно так дрогнуло, когда ты сказала, что ждёшь ребёнка, — Луи говорил с трудом, словно каждое слово было весом с каменную плиту, которыми был выложен пол в замке, и эту плиту надо было поднять над головой, — я целое мгновение был счастлив. Пока ты молчала, я был Отцом. Три вздоха я был отцом этого ребёнка.
Она никогда ещё не видела Луи таким потерянным и опустошённым. Словно он только теперь столкнулся с реальной жизнью. 30 лет он жил, как все молодые, богатые, дерзкие дворяне: женщины, вино, карты, светская жизнь, дуэли и война. И даже его внезапная, невозможная любовь к Регине, в один миг сжёгшая все прежние мысли и чувства, вполне укладывалась в эту яркую, как звезда, звенящую литаврами картину. Но когда он узнал о ребёнке, перед ним словно открылась новая дверь, за которую он лишь успел заглянуть на мгновенье. Там была совсем иная, незнакомая жизнь, где на его руках спал маленький живой комочек; где мать его ребёнка, прекрасная рыжеволосая богиня с глазами цвета стали и зимнего неба кормила грудью это дитя и была так похожа на итальянских мадонн; где все придворные интриги, войны всех времён и короли всех стран не имели никакого значения перед детским смехом; где у него, Луи де Бюсси, был наследник, был сын, было продолжение его рода, плачущее и улыбающееся свидетельство его жизни на земле. Но тихий голос Регины навсегда закрыл для него эту дверь. И Луи почувствовал, что это навсегда. Что ему уже не суждено в эту дверь, в эту жизнь войти.
— Прости меня, — тёплые, лёгкие слёзы падали ему на руки, — там, в Париже, я ещё сама не знала. А потом… я так боялась, что ты увезёшь меня к Филиппу, что я снова потеряю тебя. Если бы ты знал, как мечтала я однажды сказать тебе, что ты станешь отцом. И как боялась… Луи, ведь будь это несчастное дитя нашим, на него легло бы вечное проклятие!
— Мы всё равно уже навлекли его на себя. Рано или поздно, но нам придётся покинуть Сомюр. И, возможно, навсегда уехать из Франции. Я уже подготовил кое-какие земли к продаже, написал в Польшу своему доброму приятелю… Никто не узнал бы в другой стране, что ты моя сестра. Мы вместе начали бы новую жизнь, воспитывали бы детей…
— Но мы не смогли бы убежать от самих себя, Луи. Наша любовь — это наш грех, наша награда и наша казнь. Но как взвалить такую вину на дитя? Чтобы ребёнок платил по нашим счетам? Ты же знаешь, что в этой жизни ответ приходится держать за всё.
— Регина, не ты ли говорила, что Бог — это и есть любовь, что если наша любовь принесла нам радость и счастье, то она не может быть грехом! Чего же ты испугалась сейчас?
— Но и страдание она приносила нам. Даже сейчас мы не можем всегда быть вместе, тебе приходится то и дело уезжать в Париж, я здесь остаюсь совсем одна, со своими мыслями и страхами. Мы не испугались пойти против закона и против бога, я ни разу о том не пожалела. Но что принесла наша любовь Филиппу, твоей невесте? Когда я начинаю думать об этом, мне становится страшно: что если за мои грехи ответит моё дитя?
— Ты любила Филиппа. Ты всё ещё его любишь… — Луи смотрел куда-то мимо неё и словно не слышал всего, что она говорила, — и ты ждёшь ребёнка от него. О! наверняка, он сейчас плакал бы от счастья, как я плачу от горя. Но он ещё будет счастлив — он будет отцом. А кем буду я?
— Луи! О чём ты говоришь? Я люблю тебя! Слышишь, я люблю ТЕБЯ! Ты всегда будешь моей жизнью, моим светом, моим богом! Неужели тебе этого мало? Что с того, что это ребёнок Филиппа? Это ведь и моё дитя тоже, и твоя кровь в нём тоже есть. Моя дочь, она ведь будет и тебе не чужой! Так неужели ты сейчас откажешься от моей любви?