Река Богов

Макдональд Йен

– Мы всегда рады выслушать ваше мнение, – говорит Саджида Рана.

– Мне представляется, что главная опасность для нынешнего правительства кроется вовсе не в спорах с Авадхом по поводу плотины, а исходит от тех, кто инсценирует демонстрации на развязке Саркханд, – осторожно произносит он.

Со всех концов стола слышатся возражения. Саджида Рана поднимает руку, и воцаряется тишина.

– Продолжайте, господин Хан.

– Я вовсе не настаиваю на том, что войны не будет. Хотя, вероятно, моя позиция относительно нападения на Авадх уже достаточно ясна всем присутствующим…

– Бабья позиция, – прерывает его Ашок Рана. Шахин слышит, что Ашок добавляет шепотом помощнику: – Позиция мусульманина.

– Я говорю об опасностях для правительства. Мне представляется достаточно очевидным,

что главнейшая угроза – это внутренние распри и гражданская война, разжигаемая Шиваджи. Пока наша партия пользуется массовой поддержкой населения, в том числе и в вопросе любых военных действий против Авадха, все переговоры будут вестись именно нашим кабинетом. Насколько я помню, мы пришли к согл шению, что военные силы можно использовать только для того, чтобы заставить авадхов сесть за стол переговоров, то есть для нас они лишь инструмент инициации мирного процесса, как бы высоко ни ставил Ашок доблесть наших войск.

Шахин Бадур Хан выдерживает взгляд Ашока Рана достаточно долго, чтобы дать тому понять, что считает его болваном, не по заслугам занявшим свой пост.

– Тем не менее если авадхи и их американские покровители найдут поддержку политической альтернативе у населения Бхарата, Дживанджи сможет выступить в роли миротворца. Он приобретет славу человека, остановившего войну, заставившего вновь течь Ганг, посрамившего горделивых Ранов, которые опозорили Бхарат. И тогда на протяжении жизни целого поколения наша партия не сможет переступить порог этого кабинета. Вот что стоит за спектаклем на развязке Саркханд, а вовсе не праведный гнев индуистов Бхарата, вызванный фактом попрания древних традиций. Дживанджи планирует поднять против нас толпы черни. Он мечтает о том, чтобы, проехав на священной колеснице Кришны по бульвару Чандни, въехать на ней прямо в этот зал!

– Есть ли какая-нибудь информация, на основании которой мы могли бы его арестовать? – спрашивает Дасгупта, министр иностранных дел.

– Задолженности по выплате налогов? – под приглушенный смех присутствующих отпускает шутку Випул Нарвекар, советник Ашока Раны.

– У меня есть предложение, – невозмутимо продолжает Шахин Бадур Хан. – Я предлагаю дать Дживанджи то, чего он хочет, но только тогда, когда мы сами этого захотим.

Премьер-министр Рана наклоняется вперед.

– Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду, господин Хан.

– Именно то, что я сказал. Давайте позволим ему собрать миллион своих верных последователей. Давайте позволим ему проехаться на боевой колеснице, и пусть его шиваджисты пляшут, следуя за ней. Пусть он станет голосом индуистов, пускай его агрессивные речи пробудят в толпе чувство оскорбленного достоинства. Пусть он вовлечет страну в войну. И если мы выступим в роли голубей, то Дживанджи станет ястребом. Мы знаем, что он способен довести толпу до настоящих бесчинств. Но в приграничных городах эту агрессию можно будет направить против авадхов. А те, в свою очередь, обратятся к Дели с просьбой о помощи, и начнется эскалация конфликта. И не потребуется слишком много усилий, чтобы заставить господина Дживанджи направить свою грозную колесницу прямо на плотину Кунда Кхадар. Конечно, авадхи нанесут ответный удар. Но как раз тогда мы и вмешаемся в качестве пострадавшей стороны. Вина падет на Шиваджи, так как они все и начали. Авадхи вместе с американскими покровителями окажутся в крайне не ловкой ситуации и без всяких проволочек будут готовы сесть за стол переговоров с нами – как со стороной, представляющей разум, здравомыслие и по-настоящему взвешенный подход.

Саджида Рана резко встает.

– Вы, как всегда, великий дипломат, господин Хан.

– Я просто служу народу…

Шахин Бадур Хан покорно опускает голову, но замечает взгляд, брошенный на него Ашоком Раной. Тот явно вне себя от гнева.

Слово берет Чаудхури:

– При всем уважении к вам, секретарь Хан, я должен сказать, что вы, как мне кажется, недооцениваете силу воли на рода Бхарата. Бхарат – это нечто гораздо большее, чем Варанаси и проблемы, связанные со строительством станций метро. Я знаю, что в Патне живут простые и любящие родину люди. Там считают, что война объединит общество, и это выбросит Дживанджи на политическую обочину. И мне

представляется весьма опасной тактикой разыгрывать столь утонченные дипломатические сценарии во времена серьезной угрозы для существования государства. Мимо нас течет тот же Ганг, что и мимо вас, и вы не единственный, кто чувствует жажду. Как вы сказали, госпожа премьер-министр, людям нужна война. Я не хочу начинать ее, но считаю, что мы должны это сделать, то есть первыми нанести стремительный удар.

И только потом можно вести переговоры, но с позиции силы. Когда в колодцах появится вода, тогда Дживанджи и его карсеваки будут восприниматься как самая последняя подлая чернь, каковой они, без всякого сомнения, и являются. Госпожа премьер-министр, я не помню случая, когда бы вы неверно оценили настроение народа Бхарата.

Кивки, одобрительное бормотание. Настроение присутствующих вновь меняется. Саджида Рана стоит во главе министерского стола, взирает на своих предков и предшественников. Шахину Бадур Хану и прежде на заседаниях кабинета много раз приходилось видеть ее в подобной величественной позе. Она словно обращается к портретам великих с просьбой благословить решение, принимаемое ею на благо Бхарата.

– Я понимаю ваши доводы, господин Чаудхури, но и мнение господина Хана достаточно убедительно. И я согласна с тем, что он предлагает. Я позволю Дживанджи сделать за нас работу, но прошу держать армию в трехчасовой боевой готовности. Господа, прошу представить ваши доклады сегодня к 16:00. Мои же директивы будут распространены к 17:00. Спасибо, совещание окончено.

Саджида Рана поворачивается и выходит, демонстрируя цвета национального флага. Члены кабинета и советники встают.

Это высокая худощавая и величественная женщина без малейших признаков седины в волосах – несмотря на то, что у нее вот-вот появится первый внук. Когда она проходит мимо, Шахин Бадур Хан чувствует легкий аромат – «шанель». Бросив взгляд на ползающих по стенам и потолку сексуальных божеств, он с трудом подавляет дрожь.

В коридоре кто-то трогает его за манжету.

Министр обороны.

– Господин Хан.

– Чем могу быть полезен, господин министр?

Чаудхури подводит Шахина Бадур Хана к окну, наклоняется к нему и говорит спокойно, абсолютно без всяких эмоций:

– Успешное совещание, господин Хан, но я должен напомнить вам ваши собственные слова. Вы просто служите народу.

И, сжав портфель под мышкой, он поспешно удаляется по коридору.

Похмелье от крови…

Наджья Аскарзада спит допоздна в своей дешевой койке в «Империал интернэшнл». Она нетвердым шагом добирается до общей кухни, проходит мимо австралийцев, жалующихся на невыразительность пейзажа и на то, что они нигде не могут найти нормального сыра, наливает себе стакан чаю и возвращается в номер, преследуемая воспоминаниями о вчерашних кошмарах. Наджья вспоминает, как саблезубые твари набрасывались друг на друга, как она вскакивала вместе с толпой, как жажда крови вскипала у нее в груди. Это чувство, несомненно, еще грязнее и гаже, чем те, которые Наджья испытывала после наркотиков и некоторых видов секса, но, кажется, у нее уже возникла зависимость.

Девушка много размышляла о своем влечении к опасности. Ее родители воспитали дочь настоящей шведкой – в атмосфере вседозволенности, сексуального либерализма, с принципиально западными идеалами. В изгнание они не взяли с собой никаких фотографий, никаких сувениров, никаких слов, никакого языка или ощущения какой-либо географической принадлежности. Единственное, что осталось у Наджьи от Афганистана, – это ее имя. Родительское «творчество» отличалось такой полнотой и законченностью, что о неопределенности своей идентичности Наджья задумалась только на первом курсе университета, когда преподаватель предложил ей поработать над исследованием проблем афганской политической жизни в период после гражданской войны. Названная загадочная идентичность начала проявляться под толстым слоем гуманитарной скандинавской полисексуальности Наджьи в течение тех трех месяцев, когда исследовательская работа приобрела определенные очертания и стала основой диплома. Вот – та жизнь, которую она могла бы вести. Бхарат на грани войны за воду – это подготовка к возвращению в Кабул.