Река Ванчуань

Вэй Ван

Проездом у дома Ли И ^{141}

Ворота закрыты Немало, наверное, дней — Здесь, вижу, давно Не ступали копыта коней. Я гостем случайным Иду в переулке глухом, Собаки залаяли Где-то за ближним леском. Но вот и хозяин, Без шпилек в седых волосах ^{142} ; Даосскую книгу Он

в старческих держит руках. Мы с ним уж давно От волнений мирских далеки. Нам славы не нужно, И бедность для нас — пустяки. В отшельничью хижину Я возвращусь все равно, Как только допьем мы Ичэнское наше вино ^{143} .

Хижина в горах Чжуннань

На середине жизни оценил я Путь Истины и Совершенства ^{144} путь. Теперь, на склоне лет, я поселился В горах Чжуннань — прожить бы как-нибудь… Когда ко мне приходит вдохновенье, Один я в горы ухожу всегда. Дела житейские, давно я понял, Перед природой — прах и суета: Гуляю долго, прихожу к долине И слышу бормотанье ручейка, Сажусь, смотрю на горы и на небо, Где тихо проплывают облака. И если где-нибудь в горах случайно Я встречу дровосека-старика, Болтаю с ним, смеюсь — и забываю, Что до дому дорога далека.

Прохожу мимо храма «Собравшихся благовоний» ^{145}

Храм «Собравшихся благовоний»… Он стоит от людей вдали, И взбираюсь по кручам вновь я Вот уж несколько трудных ли. Нет тропы меж старых деревьев, Нет тропы среди горных скал, Но откуда-то гулкий, древний, Дальний колокол прозвучал. Камни грозные — скал превыше — Ручейка поглотили стон. Зной полуденный, словно крышей, Тенью лиственной охлажден. Но ты видишь воды мерцанье, Пруд, заросший со всех сторон. Укрощен твоим созерцаньем Источающий яд Дракон ^{146} .

Изнываю от жары

Багровое солнце Сжигает и небо и землю, И огненных туч Громоздятся высокие горы. И травы и листья Сгорают, свернувшись и дремля, И высохли реки, И быстро мелеют озера. Одежды из шелка Сейчас тяжелее железных. И в лес не пойдешь — Нету тени, — от зноя сгоришь ты. Оконные шторы Уж несколько дней бесполезны, И

за день одежду Стираю и дважды и трижды. Но мысли мои Ничему не подвластны на свете — Они устремляются В дальнюю даль по вселенной: На тысячу ли Там несется стремительный ветер, И волны морские Покрыты кипящею пеной. И понял я вдруг, Что страдает лишь бренное тело, Слабеет оно, Но душа остается крылатой. «Ворота Сладчайшей Росы» ^{147} Открываю несмело — И дух наслаждается Их чистотой и прохладой.

ВАН ВЭЙ В ПЕРЕВОДАХ А. А. ШТЕЙНБЕРГА ^{148}

ПОЭТ И ВРЕМЯ ^{149}

Более полувека минуло от той поры, как в 1923 году мне, шестнадцатилетнему тогда подростку, довелось прочесть в третьей книге журнала «Восток» удивительное произведение, называвшееся «Тайны живописи», — древний китайский кодекс, с гениальной убедительностью переведенный ныне покойным академиком В. М. Алексеевым.

Я и сейчас не в силах спокойно его перечитывать, неведомо в который раз, а тогда он просто ошеломил меня и околдовал — на всю жизнь. В нем открылись мне не только тайны живописи, но и тайны поэзии, и вообще — тайны всякого искусства. И Ван Вэй, предполагаемый автор кодекса, живший на другом конце света, 1200 лет тому назад, и его переводчик В. М. Алексеев, мой современник, стали для меня учительными и родными; они доказали мне, что для искусства, связующего людей, нет преград — ни в пространстве, ни во времени, что самые глубокие различия языков, культур и мировоззрений — преодолимы.

Уже очень давно я задумал: в будущем, пусть — отдаленном, попытаться переложить русскими стихами и издать поэтический сборник Ван Вэя. Но как это осуществить, не зная китайского языка, не умея читать и понимать иероглифы?

Исподволь начал я торить окольную дорогу к танскому художнику и поэту; обнаружилось, что для этого есть немало возможностей.

Живопись не нуждается в словах и понятна без знания языка, а китайская пейзажная живопись, проникнутая пафосом бесконечного пространства и этим странно родственная зрелой европейской пейзажной живописи XVI–XVII–XVIII столетий, открывает надежный путь к Ван Вэю. На этом пути моими водителями были: все тот же трактат «Тайны живописи», позже — трактат «Слово о живописи из сада с горчичное зерно», переведенный, прокомментированный и изданный Е.

В. Завадской, и ее же прекрасная книга «Эстетические проблемы живописи старого Китая» и многие другие.

Я пристально вчитывался в переводы Л. 3. Эйдлина, впервые доказавшие на деле реальную, полноценную возможность русских переложений древних китайских стихов. Я постепенно прочел и посильно усвоил многое из того, что можно прочесть в переводах о Китае — его истории, философских и религиозно-философских системах, мифологии, фольклоре; познакомился с классической прозой, историческими сочинениями и некоторыми философскими и эстетическими трактатами и т. д.

Все это позволило мне, до известной степени, приблизиться к пониманию мира высококультурного, утонченного танского чиновника-ученого и подготовиться к осуществлению заветного замысла.

И, наконец, мне исключительно повезло: судьба свела меня с В. Т.

Сухоруковым, много лет изучавшим творчество Ван Вэя и согласившимся сотрудничать со мной. Благодаря его глубоко понятым прозаическим переводам стихов Ван Вэя, обширным комментариям к ним и безотказным устным советам я смог приступить к работе и закончить ее.

***

Китайская иероглифическая письменность коренным образом и принципиально отличается от европейской, основанной на буквах алфавита, слагающихся в слова. Иероглиф «многослоен», он заключает в себе понятие, которое может быть словесно обозначено и произнесено на любом языке; например, японцы, пользующиеся иероглифами, могут их прочесть по-японски, не зная китайского языка. Кроме того, сложные иероглифы составлены из более простых элементов, имеющих каждый свое значение и определенным образом влияющих на восприятие читающего. И, наконец, сама внешняя форма иероглифа несет эстетическую нагрузку, бесконечно много говорящую образованному китайцу.