Реки не умирают. Возраст земли

Бурлак Борис Сергеевич

Логвиненко угадал: за Уралом, на пригорке, блеснула тройная молния батарейной очереди, и в центре города, кажется, около Неплюевской, грохнули три разрыва.

— Бьют по штабу, — сказал он: — С нами дела иметь не желают.

— Могут попасть в штаб?

— Каким-нибудь шальным — по теории вероятности. Ну-ка, ребята!.. — крикнул он расчетам.

Трехдюймовки подскочили и осели. Еще раз, еще... Обстрел города немедленно прекратился.

В это время и подошли к Маяку подводы, груженные ящиками.

Артиллеристы уложили часть ящиков в погребок, а из других начали перекладывать содержимое в лотки. Вера следила, как любовно они это делают, словно обращаются с золотыми слитками.

— Опять мелинитовые, британского заказа, — для себя отметил старый фейерверкер.

— Что значит британского? — заинтересовалась Вера.

Логвиненко объяснил: во время империалистической войны царь Николашка заказал в Англии большую партию снарядов, которые очень пригодились теперь для революции. Правда, заряд у них мелинитовый, небезопасный. При стрельбе положено укрываться в ровиках, но в жарком бою не до ровиков, когда беляки прут лава за лавой.

— Вам приходилось одним, без пехоты, отбивать кавалерийские атаки?

— Всяко бывало, товарищ Карташева. Недавно, под Каменно-Озерной, на батарею пошел целый казачий полк. Ну, мы подпустили их близко, даже вовсе близко, и ударили шрапнелью на картечь. Головную лаву как корова языком слизнула. Остальные повернули восвояси. Мы вдогонку им сыпанули еще картечи. Против нее не устоит никакая сила... Жалко бывает лошадей.

— Лошадей?

— У каждого своя слабость. Я, к примеру, всегда маюсь, если веду огонь по коннице: лошади-то ни при чем. Но тут ничего не поделаешь.

Вера с грустной улыбкой взглянула на него. Он стоял на лужайке, переминаясь с ноги на ногу, — могучий, косая сажень в плечах, суровый на вид пушкарь. Вот уж она не подозревала, что он такой сентиментальный.

— Раз у вас нет раненых, я поеду.

— Откуда быть раненым? Я ведь говорил вам, что казаре только по воробьям стрелять из пушек.

— Странно, а Михаил Дмитриевич сказал, что может понадобиться моя помощь.

— Ему не хотелось брать вас за Урал в самое пекло.

«Да-да, он перехитрил меня», — огорчилась Вера.

Логвиненко опять вынул из брючного кармана массивную «Омегу», подержал на ладони, качнул крупной головой.

— Время бежит наперегонки с Сакмарой. Но мы еще успеем немного закусить. Идемте, товарищ Карташева, чем богаты, тем и рады.

Позади ровиков, на пустых снарядных ящиках полукругом расположилось все его войско. Тут было человек тридцать, вся орудийная прислуга: наводчики, заряжающие, замковые, подносчики боеприпасов, коноводы всех уносов батареи. Среди них сидели две женщины, они принесли обед своим мужьям, рабочим паровозного депо.

Логвиненко угостил Веру

белым оренбургским калачом — этакого пышного она давно не ела — и большим ломтем розового сала. (Артиллеристы все достанут.)

Бойцы закусывали молча. И молча делились друг с другом, особенно местные, которых жены нет-нет да побалуют чем-нибудь домашним: зеленым луком, вареными яйцами или жареной картошкой. Веру будто никто не замечал. Но вот белобрысый здоровяк, под стать самому фейерверкеру, неожиданно обратился, к ней:

— Скажите, товарищ, как в Риге?

И по его ударениям на первых слогах русских слов и тем более по его вопросу она поняла, что он из латышей. Ей очень хотелось сказать ему что-то обнадеживающее, но известия из Риги были неутешительными.

— Вы, наверное, уже слыхали — в Латвии на помощь белогвардейцам пришли немцы.

— Слыхал, — угрюмо отозвался он. — Пруссаки давние «приятели». Эх, если бы не пруссаки...

— Все одно им не удастся подавить Рижскую коммуну, — убежденно сказал фейерверкер. — Нынче другие времена, Екаб. Это Парижская коммуна одна-одинешенька отбивалась без всяких митральез.

— Я верю, надеюсь, товарищ Логвиненко, но душа болит.

— А что слышно из Будапешта? — спросил худощавый мадьяр, настроенный, судя по тону, оптимистично.

— Вы тоже, наверное, знаете, товарищ, что румынские войска наступают против Венгерской Красной армии.

— Как же, знаю. Думаю, что их остановят наши. Там у наших много артиллерии...

Вера понимала, что все они с тревогой следят по газетам, как идут дела у них на родине, ловят каждое слово. И она заговорила с чувством, горячо:

— Весна, товарищи, выдалась тяжелой. В России весь Урал занял адмирал Колчак. В Латвии двинулся из Либавы на Ригу генерал Гофман. В Венгрии наступает на Тиссу румынский король. Если бы колчаковцы не угрожали Волге, то мы, русские, могли бы сейчас же помочь и латышским стрелкам, и красным мадьярам. Но вы сами видите, что нам приходится драться до последнего. Разобьем Колчака и Дутова, пойдем на Ригу, на Будапешт. У нас есть поговорка: долг платежом красен!..

— Вот Ласло и считает Оренбург своим городом, — заметил Логвиненко.

— Правда! — Мадьяр быстро встал со снарядного ящика. — Оренбург — наш город, правда! Мы воюем на Урале, как у себя на Тиссе. Правильно это, товарищ женщина!..

Его возбуждение передалось всем — русские, латыши, мадьяры поднялись со своих мест, как на летучем митинге. Тогда Вера, сама еще не зная, может ли порадовать их телеграммой, которую только что получили в штабе, не удержалась и объявила:

— Товарищи, вчера ударные войска Фрунзе перешли в контрнаступление на Колчака!

— Наконец-то, — вырвалось у Логвиненко.