Реки не замерзают

Изборцев Игорь Александрович

Золото мое колечко,

На колечке есть печать.

Кто завлек мое сердечко,

Тот и будет отвечать.

Машка Темлюкова поет, — сообразил Иван Васильевич. Уж ее-то голос он не спутает ни с каким иным. Как овдовел, было дело — сватали ее за него. Ничего из этого не вышло — и слава Богу! А поет-то хорошо! Он заслушался и чуть не пропустил момент появления под его окнами шумного общества деревенских, неспешно перемещающихся в сторону разгуляй-свадьбы. Метнулся за угол, в тень и уж оттуда украдкой смотрел за дальнейшим. Разглядел Анну Колтавскую и Марию Наговую — тоже почти что его невест… Не сиделось на месте деревенским свахам — все бы им судьбу чью-то устраивать, тем паче — вдовцов. Но не решился Иван Васильевич жизнь свою менять: пусть, дескать, как есть — и, опять же, слава Богу! Была в обществе и Малютиха с сотоварищи, но уже не атаманила — набралась, так

что еле плелась в конце…

Девочки, во поле ветер,

Девочки, во поле дождь,

Девочки, не наша воля,

Не полюбишь, кого хошь.

Машка Темлюкова пела, пританцовывая; рядом двигала боками Колтавская и стучала в ложки…

Навстречу, от Касмановых, неслось что уже более спокойное, но, все равно, невнятное:

Прогоняй настальгию мимо дыма в потолок

И не трогай телефон и заусенца…

Деревенское общество миновало его дом и потянулось в гору. Там, в самой уж близости друг от дружки, обоюдное пение слилось в какую-то не разбери кашу… и вдруг все замолкло. В минуты этой напряженной тишины Иван Васильевич и сам занервничал, томясь ожиданием: как-то решится? Нальют и вон сопроводят или примут и за стол усадят?.. Внезапно тишина треснула от, тихого сначала, а потом — все более решительного и громкого вступления гармони. Высокий голос гармониста прорезал набухающее уже сумерками небо над деревней и изогнулся над ней радугой:

По проселочной дороге шел я молча,

И была она пуста и длинна.

Только грянули гармошки что есть мочи,

И руками развела тишина…

И вдруг взорвалось уже общим — и тех, и этих — хором, так что Иван Васильевич чуть не присел от неожиданности — столько нерастраченной народной силы разом выплеснулось в окружающее пространство:

А это свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,

И крылья эту свадьбу вдаль несли.

Широкой этой свадьбе было места мало

И неба было мало, и земли.

Кот Калач стремглав дунул в кусты, а Иван Васильевич улыбнулся: наша ведь вышла победа! Наша!

Он готовил ужин, чаевничал и все слышал, как гуляет у Касмановых свадьба. Но уж не гудели более постылыми словами громкоговорители. Общество, не стесняя себя, пело что-то знакомое и родное:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит —

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит…

Вскоре он, однако, совсем перестал прислушиваться. Пережитое, — по преимуществу из давешнего сонного видения, — обрушилось на него таким собранием мыслей и раздумий, что сердце зашлось болью, а душа — тягостным томлением. И во сне не было ему покоя: он метался в постели и что-то вскрикивал, так что приткнувшийся в ногах Калач то и дело вздрагивал и тревожно поводил из стороны в сторону треугольниками ушей…

Под утро Иван Васильевич проснулся и прошептал в сторону невидимого в темноте портрета Анастасии Романовны: "Я сумею, не смотри, что выстарился. Сдюжу. Ты подумай-ка только: каково в мои-то годы, да под вопросом жить?"

Апрель 2004 г.

  Шапырдык

(рассказ)

Заплати долги твои, а что останется,

тем будешь жить с сыновьями твоими

(4 Цар. 4, 7)

Ночью Семену Никифоровичу приснилась больница в окрестностях Кизыл-Кая и давно забытое, заплывшее бараньем жиром, лицо врача Расима Газанфаровича. Тот самый, тридцатилетней давности, ужас опять обездвижил, пришпилил к постели, и Семен Никифорович лишь безпомощно наблюдал, как раздутый, словно одетый в желтый скафандр, Расим Газанфарович не спеша мыл в пиале с чаем любимый скальпель, нацеливая свои щелевидные глазные амбразуры на его, Семена Никифоровича, беззащитный живот…

Семен Никифорович наверное вскрикнул, потому как рядом заворчала спросонья жена:

— Спи, чего расшумелся?

— Да приснилось невесть что, — прошептал Семен Никифорович, — Представляешь…

— Потом, — раздраженно оборвала жена, — утром расскажешь, спи.

Заснуть Семену Никифоровичу не удалось. Он ворочался, кряхтел, пытаясь припомнить как зовут врача, к которому сегодня идти на прием. "Да нет же, нет! — мысленно отмахивался он от страшных предположений. — Откуда он здесь? Столько лет уж прошло. Он, поди, Туркменбаши лечит… Ну да, будет Туркменбаши у такого пользоваться. Такого!". Наплывали недобрые воспоминания молодых лет. Жуткие воспоминания… Середина семидесятых… Туркмения... на пропыленной центральной площади забытого Богом Кизыл-Кая большой портрет вождя-основоположника с тюбетейкой в руке и хитрым

туркменским прищуром в бородку… стройотряд… жара… тупые морды овец… пропахший красным перцем гарын из вяленой баранины… синие мухи… Наконец нестерпимая боль в животе… больница на две палаты, полупустая — в ней лишь два аксакала, высохшие как год не евшие дромедары[1], молчаливые до немоты, до подозрения в ампутации языков…

— Ничего, у нас теперь врач, настоящий с дипломом, — успокаивала пожилая медсестра тетя Паша, — Расим Газанфарович, неделю как приехал. А раньше совсем беда была. Никто в больницу не шел, разве что в Красноводск. Аппендицит-то твой ему удалить — что барана зарезать. Чепухенция.

Тетя Паша русская, в начале пятидесятых агитветрами занесло ее сюда аж с брянщины. Был и почти что муж, но накануне свадьбы, подчинившись призывно-завораживающему зову верблюдов, откочевал куда-то в пустыню. Она осталась. Теперь вот при больнице. А Расим Газанфарович… Ох уж этот Расим Газанфарович — молодой, но уже толстый как тюлень. Хотя, какой тут тюлень? Скорее — откормленный на кокмач баран.

Расим Газанфарович ощупывал у больного живот, цокал языком, и, утирая набегающий на глаза густой, как бульон догрома-чорба, пот, пялился в книгу. Учебник? От коликов, но еще более от дурных предчувствий, Семен испуганно сжимался, представляя какая она, смерть, в неполных двадцать годков? Расим Газанфарович напрягал мозги, говорил что-то по-туркменски, потом по-русски, но тоже непонятно. И Семен думал: о том, что не оставил завещания (впрочем в его-то годы? кому и что?) и еще о том, за сколько мог этот молодой туркменский эскулап купить себе диплом? Расим Газанфарович стиснул в кулаке висящий на груди в распахе халата треугольный амулет, так что пальцы побелели и наконец что-то решил. "Носящий дагдан[2] не споткнется, — пробормотал на вполне внятном русском, — а споткнется — не упадет". Он отдал тете Паши распоряжение — по-русски, но опять невразумительно. Однако Семен понял и без слов: будет резать! Уже на операционном столе он вспомнил анекдот про Маресьева, — как прыгали вокруг того врачи и пели "давайте, давайте отрежем ему ноги!", — вспомнил и чуть не заплакал. "Не надо", — прошептал почти беззвучно, но осекся, поймав на себе задумчивые взгляды двух молчаливых аксакалов, невесть зачем припершихся в операционную. Расим Газанфарович видно в силу обычаев не смел их вытурить. "А может они будут ассистировать?" — опять ужаснулся Семен. Но те стояли вполне безучастно, рассматривая теперь как старательно моет руки Расим Газанфарович. Тот уже сменил ватный халат на медицинский и полосатую тюбетейку — на белоснежную, как видно тоже медицинскую. А руки мыл долго. В ведре, из которого поливала тетя Паша, вода уже кончалась, а он все тер и тер ладошку о ладошку… И вдруг плюнул, истерично, как бешеный верблюд, что-то заорал, оттолкнул тетю Пашу и кинулся к телефону. Нервно, срываясь пальцем с диска, набирал номер, долго, то на просительных тонах, то срываясь на крик, что-то объяснял невидимому собеседнику и все время кивал в сторону Семена, безумно уставшего от ожидания и боли… Наконец Расим Газанфарович выдохся, обмяк и, выслушав напоследок наверное что-то весьма нелицеприятное, кажется еще больше пожелтел лицом. Опустил трубку и безучастно махнул рукой: ладно, мол. Тетя Паша засуетилась, раскладывая на столике хирургический инструментарий, а Семен приготовился к самому худшему…

Поздно вечером, когда отошла местная заморозка, Семена крючило от жуткой боли: успокоительные уколы совсем не помогали. Тетя Паша сидела у постели сложив на коленях натруженные извитые синими венами руки. Говорила спокойно и мерно, словно убаюкивала:

— Завтра жарко будет, вон лягушки в арыках не угомонятся никак. В рубашке ты родился, вовремя Расим Газанфарович флегмонозу твою удалил, еще бы чуть-чуть… А осень-то у нас нынче урожайная выйдет, виноград-то, посмотри, как блестит… Ничего, дело молодое, через три дня вставать начнешь, еще и дыньки нашей поешь… И Расима Газанфаровича с удачным почином, а то боялся — практикант, мол. Все получилось, это ж — как барана резать. Вот обгуркается, глядишь, и у нас останется. Точно останется, да и как же мы без врача?

Между вспышками боли, которые раскаленными точками промеж коротеньких успокоительных тире проскакивали через перекопанную хирургическим железом внутренность, Семен неловко ворочал грузными мыслями: "Без диплома… у, зараза… совсем зарезал… убью..."

Утром пришел Расим Газанфарович, долго желтел над кроватью, жмурился и самодовольно улыбался: "хорош урус": Спрашивал что-то про живот и самочувствие, но Семен больше молчал и презрительным взглядом отталкивал от себя эту масленичную гору в полосатой тюбетейке…