Реквием для губной гармоники
Шрифт:
На винтовой лестнице пыльно и сумрачно. Я сразу же отстаю от Сасся. Лучше бы он позвал Хейки. Как моя нога отнесется к этому восхождению? Однако если я поднимаюсь медленно, получается неплохо — рана за последние дни поджила. Еще два-три дня — и мы сможем отвалить отсюда.
Я вспоминаю, как однажды весной, после какого-то заключительного торжества, мы всем классом взбирались на колокольню. У меня в ранце лежали табель с хорошими отметками и пакетик с овсяными хлопьями. Директор школы поднимался впереди всех, и когда он отдыхал, нам тоже приходилось останавливаться. Луга были так зелены, зеленее, чем сейчас. Чем старше делаешься, тем менее яркими становятся зеленые луга. Колокольня
В одном из оконных проемов свили гнездо галки; на лестнице пахнет плесенью, — теперь это совсем не та ведущая на небо лестница, какой она казалась мне в детские годы.
Наконец мы наверху.
— Смотри-ка, парень! Что делать-то? — говорит Рооби Сассь.
Пожар!
За лесом, как страж, стоит черный столб дыма. Что горит? В этом месте… в этом… И тут до меня доходит, что горит мой дом, то есть дом Йоханнеса! Дым поднимается как раз над той купой деревьев, в тени которой расположена мыза.
Значит, немцы все-таки подожгли мызу! А может, это случайный пожар?
У меня-то там ничего денного нет, только костюм да несколько книг, — все мои вещи у матери в Метскюла. А у Йоханнеса? Этот стойкий борец за отделение Эстонии от Советской России, получивший за заслуги лучшую часть мызы (может быть, ему пришлось кое-что доплатить, точно не знаю), вложил в нее больше чем полжизни. Кузница, деревообделочная мастерская, маслобойня… К тому же, говорят, Йоханнес и деньги держит дома.
Теперь мне ясно, какая опасность нависла над нами. Йоханнес не должен знать о пожаре, иначе поднимется такая буча, что держись. Но ведь скоро стемнеет, и зарево осветит церковные окна. Что же делать?
Звонарь помахивает большим мотком веревок.
— Пожалуй, Йоханнеса придется связать, — предлагает он.
— Да, наверное…
Это было бы правильно. Только вот… От волнения меня охватывает озноб. Надо сейчас же спуститься вниз и что-то предпринять.
Звонарь придерживается того же мнения. Но когда я схожу по пахнущей птичьим пометом лестнице, я совсем не уверен в себе. Странно все-таки: спокойно приканчиваешь немца — лопатой по башке, и готово, — а связать какого-то Йоханнеса — проблема! Может, Хейки решится на это? Не знаю, вернее, сомневаюсь. Позавчера — связал бы не раздумывая, а теперь, после совместного сидения за органом, когда играли «Надежный город и приют» и Йоханнес нас не выдал, теперь это гораздо сложнее. Если бы он тогда начал кричать или стучать, то, конечно, получил бы пулю, но бывают такие обстоятельства, когда трудно выстрелить: стоило ему вроде бы случайно задеть плечом какую-нибудь трубу в органе — язычки у маленьких деревянных труб так легко западают и начинают фальшивить, — и нас накрыли бы. Якоб не решился сказать о нас органисту. А при случайном движении плеча невозможно же стрелять в человека. Однако Йоханнес вел себя прекрасно.
Йоханнеса, который летит под парусами по синему-синему морю, по белым-белым барашкам, ну как можно связать такого Йоханнеса?
Когда я спускаюсь вниз, Йоханнес, словно по заказу, спит. Жестом подзываю Хейки, он идет в притвор, и мы излагаем ему ситуацию. Он тоже в нерешительности. Ему тоже чертовски трудно броситься на спящего Йоханнеса и скрутить ему руки и ноги. Звонарь с удивлением смотрит на нас: чего мы, собственно, ждем?
— Нельзя ли раздобыть самогонки? — говорит
И в самом деле! Если все мы втроем напьемся до чертиков, может быть, Йоханнес и не обратит внимания на зарево? Во всяком случае, это идея.
— Чтобы надраться еще засветло? Самогонки-то достать можно, — размышляет Сассь, но тут же добавляет, что наш план весьма сомнительный. Правильнее было бы все-таки связать хозяина. И не мешкая.
Мы втроем смотрим на Йоханнеса. Челюсть у него отвисла, рот полуоткрыт. Наверное, ему снится хороший сон.
— Вот, черт возьми, задача, — повторяет Хейки, и звонарь немного разочарованно помахивает веревкой.
— Ну, вам виднее… Да и пушка у вас есть.
Сассь машет рукой и отправляется за самогоном. Самогона у него, видно, немало. Будет ли от него толк? У меня, — наверное, и у Хейки тоже, — такое чувство, что мы совершаем большую глупость, но оба мы делаем вид, что эта затея с выпивкой не так уж плоха. Она и в самом деле была не так уж плоха — все уладилось бы, если бы не Якоб… Ну ладно, нечего забегать вперед!
Вскоре появляется Сассь с тремя бутылками самогона. Этого наверняка должно хватить. Мы откупориваем одну и делаем по доброму глотку (но все же после того, как звонарь уходит).
Нехорошо обманывать таким образом человека. Правда, совместная выпивка вроде бы ни к чему не обязывает собутыльников, но даже отъявленный жулик не будет обкрадывать того, с кем пьет.
Йоханнес похрапывает… Если бы можно было напоить его во сне, думаю я…
С нашей стороны игра до сих пор была честной. Потасовка, угрозы пистолетом — все это допустимо. Это что-то вроде борьбы на равных — око за око, зуб за зуб. Но специально напоить человека до потери сознания — такой поступок пятнает тебя, бросает тень на те принципы, которые трудно сформулировать, но которые тем не менее существуют.
День быстро меркнет. Следует поторопиться. В темноте зарево будет виднее, и, чтобы его не заметить, надо здорово нализаться. Была бы еще западная сторона, куда ни шло, но наши окна выходят на северо-восток…
Я замечаю, что Райесмику Хейки кусает ногти. Никогда раньше не видел его за таким занятием. Руки у Хейки красные, в ссадинах и шрамах; я смотрю на эти руки, на ногти, которые он озабоченно грызет, и меня охватывает чувство, определить которое можно так: «Стыдно мне, что я живу на свете». Я ощущаю это так сильно, точно исполинская десница подняла меня на невероятную высоту и показывает в свете прожекторов всему миру: «Вот он. Вот человек, виноватый во всем! Тот пустобрех. Тот убийца. Тот развратник. Тот, кому натянули нос. Тот, чью девушку сумел отбить даже стоеросовый Курт…» Я подбрасываю на ладони бутылку самогона и думаю: как знать, остался бы я на месте Хейки в церкви? Хейки никого не убивал, и неизвестно, будут ли иметь обвинения Йоханнеса — если он вообще с ними выступит — прежнюю силу. Он ведь и сам теперь человек запятнанный. И я говорю:
— Все получилось из-за этой Кристины… Иди-ка ты отсюда, Хейки…
Но Хейки перестает кусать ногти и обрывает меня:
— Сам иди в зад! До сих пор вместе были и дальше будем.
Именно так он сказал и запил свои слова маленьким глотком самогона.
— Ну что… разбудить его, как ты думаешь? — спрашиваю я после небольшой паузы.
— Только не с такой похоронной мордой! Он догадается.
Пожалуй, у меня и в самом деле грустный вид. Во время богослужения, сидя за органом, я еще был «хват». Хейки сам так сказал, правда, с легкой насмешкой. Дело в том, что я подсвистывал, когда органист играл «Надежный город и приют». Прямо у меня под носом находились маленькие четырехугольные деревянные трубки, те, что звучат как кларнет.