Реквием для губной гармоники
Шрифт:
Мне не по себе среди ветеранов корпуса, я здесь чужой. Родись я на несколько лет раньше, я был бы с ними по праву, конечно, если вернулся бы живым с войны. Пшенная каша и кружка водки и мне напомнили бы былое: я замолчал бы на минутку, как все бойцы. А сейчас мне хотелось картошки, сваренной с укропом. И самогона, того самого — с можжевеловым привкусом.
Когда справились
— Когда тебя ранило, я был на лесопилке…
— На днях встретил Тийдуса. Он на телевидении. Опять себе бороду отрастил…
Я чувствую себя одиноким. Пью рюмку за рюмкой, может, станет веселей. Они давно не виделись, им есть что вспомнить, ведь сегодня в Тондилепа съехались люди из разных волостей. Голоса становятся громче, лица краснеют сильнее, глаза блестят… Странная все-таки штука время, оно скрашивает самое, казалось бы, тяжелое. Если посмотреть со стороны, не поверишь, что эти веселые, шумные люди говорят о войне.
Хотя, окажись здесь Хейки, мы с ним были бы точно такими же.
«Помнишь, что мы пережили, когда пожарная машина проезжала мимо церкви? Динь-динь-бом, динь-динь-бом…» — «А Йоханнес вмиг настроился драпануть. Дурацкое у меня было положение — штаны-то спущены…»
Так мы разговаривали бы. И раскраснелись бы не меньше других.
Но я один.
Время идет, бойцы пьянеют, кое-кто уже собирается уходить. Даже если ты слыл бывалым солдатом, даже если ты ползал под градом пуль, теперь, когда тебя дома ждет жена, которая ворчит, что нельзя о больной печени забывать и что дрова к зиме не припасены, и… да что говорить, невольно начнешь думать, не пора ли домой. Тут боевой опыт бесполезен.
Я тоже встаю и прощаюсь. Надо же когда-нибудь и героям спать ложиться… Нет, домой я все-таки не пойду, сделаю лучше небольшой крюк до церкви и обратно.
Церковь стоит сиротливо, в сумерках ее узкие окна тускло поблескивают.
Я присаживаюсь на каменную ограду; прямо под моими ногами тот самый
Молодая луна — массивная и краснощекая — взошла над лесом. Почти физически можно ощутить ее свинцовую тяжесть: такое чувство, что макушки елок вот-вот обломятся с треском и луна провалится за горизонт.
Но она не проваливается. Наоборот, отталкивается от леса, как от трамплина, и поднимается все выше. Скоро она осветит церковь. Я знаю, как выглядит луна, если смотреть на нее из темной церкви: лунный свет раздвигает своды, мрак расползается по углам и замирает там — черный, густой, почти живой.
Тихо! Чьи-то шаги. Да, теперь я ясно слышу шорох песка на дорожке.
Двое — парень и девушка — идут со стороны кладбища. Они шагают медленно, молча прижавшись друг к другу. Девушка одета во что-то серое.
Они сворачивают на еловую аллею, останавливаются перед церковью и сквозь решетчатую дверь заглядывают внутрь. Черный дверной проем — словно устье во мрак. Я хорошо знаю, как пахнет церковный мрак.
Ночная бабочка вьется у моих ног и опускается на пень, точно что-то ее привлекает. Запах меда? Неужели пчелы все еще живут здесь?
Я наклоняюсь над пнем и прикладываю к нему ухо: чуть слышное ровное жужжание.
Они здесь, во мраке своего гнезда. Шестигранные медовые ячейки. Пчелы видят во сне синие, красные, желтые цветы, полные меда. Наверное, они видят один и тот же сон, наверное, их усики, запачканные в цветочной пыльце, покачиваются в одном ритме.
Я достаю из кармана губную гармонику, гармонику Хейки, и подношу ее ко рту. Если дуть в нее очень слабо, еле-еле, гармоника звучит как орган.
Я наигрываю старую песенку о милом Сонни-бое, которого зовут на сеновал приминать сено. Теперь уже почти никто не помнит этой песенки.
А луна поднимается, и оконные глазницы церкви оживают в ее свете. Ночь становится прозрачной, точно облатка для причастия.
Лето 1967 г.