Реквием
Шрифт:
Нет чтобы загладить свою вину. Бывало, в пригороде грядки чужие истопчем, разворотим с хулиганистыми ребятами с Некипеловки или Каменки, и тайно ликуем. И еще оправдание себе находили, мол, сами напросились на экзекуцию, нечего было нас ругать и воспитывать. Утверждали свою правоту излюбленной фразой: «Не сойти мне с этого места». Торжествовали, восхищались собой, знанием своих пакостливых тайн. Воображали себя выше, интересней всех прочих ребят. И в деревне я плохих мальчишек находила и хороводилась с ними.
– А я не понимала, почему в твоей компании младшие мальчики на улице беспрекословно подчинялись старшим, так же,
– Я понимала, что извиняться перед родителями можно только за малые проступки, и уже не ждала прощения. Я не видела дороги назад, потому-то была непрошибаемая и училась кое-как. А вот тебе мне совестно было врать. Рядом с тобой я казалась себе нелепой, никчемной, жалкой. Не возражай, – с горькой усмешкой добавила Инна.
– Если бы ты с рождения попала в деревню, возможно, не пришлось бы тебе проходить столь тернистый путь становления и взросления.
– Свинья всегда грязь найдет, – критически восприняла Инна попытку Лены оправдать ее детско-отроческие «вывихи».
– Раскрепощенная была. По-своему самоутверждалась. Важен не поступок, а намерения, с какой целью он совершался, – заметила Лена.
Мелькнула неожиданная мысль: «Предстоящая скорая смерть сейчас рассматривается ею как акт недопустимости самоутверждения?»
– Внесу твое заявление на счет своей доброй памяти, как в банк, чтобы пред вратами…
Я была наглой девчонкой, которая могла что угодно сказать, про что угодно спросить. Мать, бывало, злится, мол, говори да не заговаривайся. Но я еще больше распалялась, а потом убегала от наказания в лес огородами, как раньше говорили, задами. Иногда страх вязал по рукам и ногам, а я все равно… Мать в след мне орет: «Вот влипнешь по самые уши, задашь работенку милиции, и песенка твоя спета». А я упорно стою на своем и горжусь своей способностью ей противостоять. Не боялась остаться за бортом жизни. Глупая была, стервозная.
– И тем более ценна твоя победа над собой.
– И взрослой ни чинов, ни званий не признавала. Отпугивала всех своей резкостью и категоричностью. А ведь на самом деле смелой не была. Так, пустая бравада, прикрытие. Вскипала из-за пустяков. Иногда это была решимость отчаяния, иногда от смятения бузила. Никогда не противилась искушению излить свой гнев.
– И, тем не менее, глупые детские наклонности типа бессмысленной непредсказуемой жестокости больше не заявляли о себе.
– Да уж лучше, чем ничего…
– Меня в детстве поражала твоя смелость и умение оспаривать любой неверный, с твоей точки зрения, довод. Отважно не сдавала позиций ни перед детьми, ни перед взрослыми. А я была тормозная. Вечно в ступоре.
– Ты не могла пойти наперекор своей совести. С тобою все напускное во мне исчезало.
Голос Инны слегка дрогнул. Она чуть приподняла голову, словно прислушиваясь к отзвукам дней давно минувших.
– Много чего я не могла. Вот говорят, что в детстве все люди вокруг кажутся славными, потому что в эти годы больше замечаешь хорошего. А я так
Инна тяжело вздохнула и задумалась.
– Мы с тобой были разные, а вопрос лидерства между нами никогда не стоял. Никто из нас не стремился верховодить. Лена, что тебя больше выводило из себя: сказанная в глаза нелестная правда или заведомая ложь?
– Ложь. Правду я воспринимала конструктивно, хотя, конечно, внутренне болезненно ёжась.
– Ты в детстве держалась в стороне, не желая смешиваться с остальными, и тем выгодно отличалась. Молча и гордо отклоняла любое вздорное предложение нашей компании.
– Не гордо. Переживала за тебя.
– У нас в семье детям не принято было возражать старшим. А мне к тому же не давалось собственной воли на поступки, поэтому и чужим я не умела давать отпор. Вот и сторонилась. Помнишь тот случай с мороженым? Так и не дала мне его стервозная тетка. Нажилась на ребенке. И я ушла в слезах. Ты бы такого с собой не позволила сотворить. Ты бы этого так не оставила. Ларек разнесла бы, но свои десять копеек вернула.
– Жила ты в деревне, а деревенского приволья не знала.
– Но в школе класса с шестого на переменах, да и на уроках, часто срывалась. Забывала правила приличия и благоразумия. Будто от спячки проснулась. Дралась, на головах ходила, проявляла полную готовность к любым проявлениям шалостей.
– Не к любым, допустим.
– Душу отводила. Теперь сказали бы – отрывалась. С детьми мне было просто. С мальчишками воевать не боялась, но рогатку в руках не держала, на людей и животных не направляла. Особенно вольных птичек жалела. Они для меня были символом свободы.
– Сама всё детство была раненой. Как душа только выжила!
– Не надо меня жалеть.
– После школы мы всей компанией гулять шли, а ты коровьи лепешки и конские яблоки собирать. Тебе хату мазать надо было или еще что-то по хозяйству делать.
– Радовало сознание, что помогаю, доставляю удовольствие бабушке, приношу ради нее пусть маленькие, но для меня ощутимые жертвы. Тогда я еще не знала, что вся моя взрослая жизнь тоже сплошь будет состоять из жертв, – усмехнулась Лена.
– А меня мать с бабушкой не неволили, не заставляли работать. Не справлялись со мной, хотя и благословляли деревянной ложкой по лбу или хворостиной. Но в основном это была расплата за злой острый язык, за то, что будоражила их своими грубыми прямолинейными выпадами, ставила на кон остатки их достоинства. Занозистая была и к тому же шалапутная. Не жалела я мать.