Реквием
Шрифт:
– А у меня не было привычки к сопротивлению. Ей не давали развиться, вот она и атрофировалась еще в раннем детстве.
– Ее выкорчевали из твоего характера, как старый трухлявый пень, вывели, как грязное пятно с одежды, – все еще всхлипывая, подтвердила Инна.
– А ты была соткана из противоречий. Грубость в тебе сочеталась с высокими помыслами, устремлениями и с тонкой чувствительной душой, а детская хитринка с самоотверженностью и бескорыстием. Всякая была: искренняя, честная, колючая. Далеко не ангел. Но ты хорошо приспосабливалась к любым условиям, к любой компании. Я так не умела. У тебя часто случались «приступы дурной правды». Это был протест, правота ни за что не отвечающего ребенка, не знающего тонкостей и подробностей жизненных
– А попав в передрягу, нет чтобы сознаться – маловероятно… не припомню такого, – я упорствовала в своих глупостях. А дело часто было в том, что взрослые преподносили мне не всю правду, а только одну ее сторону. Отсюда мой надолго затянувшийся апокалипсис. Прибивалась то к одной, то к другой компании. Полная свобода… на грани преступления и никакой серьезной помощи в воспитании. Можно обораться – не услышат, не поймут. То ли от неумения, то ли от равнодушия. Внимательный взрослый по одному только жесту, как ребенок воспринимает боль или радость, может многое понять и сказать: «Не дрянь ты, просто не знаешь в чем твоя радость». Ребенку самостоятельно не сразу удается ее понять и разыскать. И все же наибольшим удовольствием для меня было отвернуться к стенке и мечтать, мечтать, сочинять себе настоящее детское счастье, недоступное пониманию взрослых. И у тебя такая же потребность была. Мечты были нашим убежищем, – тихим напряженным голосом пожаловалась Инна.
– В отрочестве мое воображение и мечты уносили меня так далеко от внешнего мира, что с ними у меня была более реальная связь, чем с моим подлинным окружением. А в тебе тогда еще не сформированное благора-зумие не уравновешивало детское сумасбродство и безумствование. Но ты не всегда воевала с «врагами», часто искусно и находчиво прятала свою обиду за немудреной шуткой. Не злой, с выдумкой, с фантазией или иронией. А получая в ответ непонимание и отпор, мужественно сдерживала горькие слезы. И в мой адрес ты отпускала колкие шуточки, над которыми я же первая и смеялась, если, конечно, они не оскорбляли мой слух грубостью и пошлостью и не цепляли за самое больное. Такое случалось, когда ты на весь мир злая была. Я понимала твою боль и не обижалась.
А как-то в колхозной столовой, на току, я заметила, что берешь ты из общей миски, как и я, самый маленький кусочек мяса, а не как братья Антоновы. Те хапали по три, настороженно оглядывались и, давясь, торопились проглотить, не понимая, что лишают товарищей их доли. Куски на стол по числу работников подавались.
– Случалось, конечно, что и не напрасно меня «честили». И училась я через пень-колоду. В деревне учителя были понятливее, терпимее, добрее, а в городе меня дважды изгоняли из школы.
– Я хорошо училась, не потому что боялась опозориться перед классом, не для родителей старалась, получала знания для себя, для своего будущего. Я чувствовала, что тесна мне деревня. Я в ней задыхалась. Легко уезжала в город еще и потому, что не была привязана к земле. Крестьянство – состояние души, а во мне его не было изначально. Оно так и не привилось, хотя я умела ловко выполнять любую сельскую работу.
– Я не спешила расставаться с детством. Я его глупым образом продляла. Вопреки здравому смыслу хотелось подольше пребывать в том периоде детства, когда можно еще не слушаться, капризничать, ни за что не отвечать. И ты, и твоя немногословная бабушка порицали меня за это и за грубое, неуважительное словцо, мол, знай меру, знай черту, за которую нельзя переходить. Совесть во мне пробуждали. Я поражалась необыкновенной нравственной чистоте твоей бабушки. Святой считала. Мешала она жить плохим людям, раздражала их, заставляла вспомнить о заповедях. Все в ней было в меру и к месту – ни добавить, ни убавить. Как сейчас помню ее бесконечную отзывчивость. Очень она была расположена к людям. А мне говорила: «Запомни, в каждом человеке есть Божья частица добра. Мы рождаемся с ней, чтобы нести
Глупая я была. С пугающим постоянством оказывалась неправой. Опомниться не успевала, как снова и снова попадала в дикие истории.
– Ты была заводилой. Вокруг тебя все сразу оживало. У тебя было несметное количество друзей.
– А ты была душой класса.
– Не думаю. Просто я внешне была веселой. Мы с тобой смотрели друг в друга, как в зеркало. Мне хотелось твоей уверенности, а тебе – моей правильности. Кому чего не хватало…
– Что тебя освободило от зажатости?
– Освободило? Я до сих пор живу в состоянии постоянного преодоления. Когда меня уж слишком сильно достает окружающая действительность, я, как и в детстве, «проваливаюсь» в книги отдохнуть от происходящего. Говоря словами ученого Дмитрия Лихачева, они – моя «внутренняя эмиграция».
– Человек становится взрослым, когда перестает предъявлять претензии к своему детству. Так?
– Я это почувствовала, поступив в университет. Но мне до сих пор стыдно за свое поведение в школе. Учителей зря обижала своей вертлявостью на уроках. Я боролась с собой, но не всегда успешно. Что-то наша машина времени упорно уносит нас сегодня назад, в прошлое, – заметила Лена.
– Она застряла в детстве. Мы будто остались в том измерении. Драмы детства…
– Они все равно несут в себе зерно надежды. И мы верим.
– Люди, оберегая себя от стрессов, придумали массу добрых примет и фраз. И хорошо, – усмехнулась Инна. – Воскрешая события тех лет, я не могу понять, почему некоторые из них канули в безвестность, а другие четко отпечатались в мозгу. Как память выбирает то, что для меня существенное, а что нет?
– Помнишь, у Ахматовой? «У памяти хороший вкус». Она отбирает лучшее.
– Вместе с детством ушли из нас безудержность и сиюминутная значительность каждого дня. И я должна признать, что…
Инна на полуслове остановила себя. И вдруг сказала странно тихим, с легкой дрожью голосом:
– Знаешь, я отца перед самой его смертью в церкви встретила. Наверное, почувствовал, что наступает время уходить в одиночество. Молча стоял, опустив голову. Может, каялся или думал о том, что все мы т а м встретимся. Я была бы приятно удивлена, если б «в мире другом друг друга они не узнали», потому что между рождением и смертью у него ничего не было, кроме любви к себе.
– Деревенские сноровистые, ухватистые дети сильно отличались от городских. В них была какая-то естественная направленность на полезные и правильные дела. Теперь некоторые с иронией сказали бы, что у них было стремление работать не только ради семьи, но и на благо Родины. Надсаживались на работе и думали о том, что останется после них потомкам. И это была правда.
– Городским детям сложнее прививать тезис: «Научиться с детства трудиться – ключ к счастью. И тогда никакая работа не страшна», – заметила Лена.
– Ну, если помыть посуду за собой – великий труд! И всё же я никогда не понимала фразы: добровольный осознанный домашний труд, – рассмеялась Инна. – Дети и внуки наших городских сокурсников не из числа золотой молодежи. Копят знания, а не деньги, вкалывают, ищут себя. Презирают избалованных, не уважают тех, кто должным образом не справляется с обязанностями или хочет проехаться за чужой счет. Раз я слышала, как мой старший племянник втолковывал своему другу: «Напился, вырубился, выпал из времени и соображения. Потерял деньги, время, здоровье. А что получил? Кайф, сомнительное удовольствие? Неравноценные траты. Душевная пустота и пьянство у тебя от безделья. Если с детства взрослые в тебя ничего приличного не заложили, так теперь сам добирай недостающее». Я чуть не расплакалась от умиления.