Реквием
Шрифт:
Кино прочно вошло в жизнь села. Фильмы уже демонстрировали в новом клубе, где была предусмотрена кинобудка с двумя пустыми окошками в зрительный зал. В одно окошко смотрел большой круглый глаз кинопроектора, а второе окошко было сделано для того, чтобы кино мог смотреть и киномеханик. Он не мог во время сеанса сидеть в зрительном зале. Так, по крайней мере, полагали мы.
Фильмы на лентах в больших и круглых, больше ведра, металлических коробках привозили три раза в неделю из других сел различным транспортом.
Ленты вместе с аппаратурой стали возить на новеньком темно-зеленом «газоне». Киномеханики стали ездить вдвоем. Один из них был шофером. Когда начинался фильм, один киномеханик крутил кино, а второй работал кассиром. Стоял на билетах — говорили в селе.
Первым человеком с нашего бульвара капуцинов, открывшим мне окно в мир кино, был дядя Павлик Струтинский, бывший по совместительству водителем кинопередвижки. Павел Александрович прожил долгую жизнь. Умер он от сердечного приступа в возрасте 83 лет. Прожить долгую жизнь ему помогла, наверное, его удивительная жизнерадостность и чувство юмора. Я не помню его сердитым.
Отправляясь в кино, мы всегда ожидали, что на билетах будет стоять дядя Павлик. Сначала он «обилетчивал» всех взрослых. Те степенно проходили в зал и усаживались в громко скрипящие кресла-скамейки. Одна такая скамейка была рассчитана на шесть человек. Скамейки стояли двумя рядами. Между рядами был неширокий проход по центру.
Много лет экран был подвешен по самому краю сцены. Это были сшитые вместе две простыни. По обе стороны экрана на простенках красовались цитаты. «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». В самом низу была подпись: Карл Маркс.
На правом простенке нас через день наставляли: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Внизу тоже была подпись: В.И.Ленин. По центру над сценой всегда висел дежурный лозунг. Например: «Комсомолу — 40 лет!»
Ряды и места никогда не нумеровались. Взрослые и молодежь рассаживались, в основном, на свои, уже привычные места. Затем покупали билеты и проходили подростки. В конце оставались два-три человека.
— Дядя Павлик! Я носил воду для радиатора.
— Дядя Павлик! Я помогал перекручивать ленту.
Дядя Павлик думал недолго:
— Ладно, бегите, быстро!
В конце наступала наша очередь. Мы стояли плотной толпой на террасе клуба. Некоторые из нас зажимали в кулаках, давно мокрые от нашего пота, заветные пятьдесят дореформенных шестьдесят первого года копеек. Это была цена билета на дневной детский сеанс. Билет на вечерний сеанс стоил два рубля. Собрав копейки, дядя Павлик пересчитывал их и отрывал короткую ленточку детских билетов. Потом внимательно всматривался в кого-либо из нас:
— Так ты же смотрел этот фильм сегодня днем!
— Дядя Павлик, так там тот на коне догонял того, тык-дык, тык-дык, а потом
— Ну, если тык-дык, тык-дык, то заходите быстрее. Пока стойте сзади! — и, выбрав самого младшего, вручал ему билеты:
— Держи! Сегодня будешь самым старшим.
Своеобразное чувство юмора он сохранил до старости. Более, чем через сорок лет, будучи уже почтенным пенсионером, работал сторожем в строительной фирме «Колхозстрой». Детвора, среди которой был и мой младший Женя, повадилась после работы выпрашивать «резиновую жевачку» — так они называли строительный герметик. Дядя Павлик никогда не отказывал:
— Хлопци! Вон там бочки, берите сколько надо, но только все ховать в карманы. Быстрее, а то начальник придет.
Мальчишки рассовывали по карманам герметик, с трудом отрывая его от общей массы в бочке. Пока приходили домой, герметик намертво приклеивался к карманам изнутри. Отодрать его было невозможно. Оставался единственный выход — отрезать карманы, что мы и сделали с Жениными штанами. Больше одного раза «жевачку» никто по карманам не прятал. Ведь мальчишка без карманов — это не настоящий мальчишка.
Напарником дяди Павлика был дядя Сережа Колесник, ныне живущий в двухстах метрах от моего дома. Жена с сыном приводят его ко мне на прием, буквально втаскивая восьмидесятишестилетнего трясущегося старика в кабинет. Не верится, что это тот самый, двадцатипятилетний киномеханик буквально взлетал одним прыжком на метровую террасу клуба, минуя ступеньки.
Дядя Сережа педантично исполнял свои обязанности:
— Сегодня не пущу! Тебе только четырнадцать, а фильм смотреть можно только после шестнадцати лет.
— Дядя Сережа! Я знаю, там целуются. Я на свадьбах столько «Горько» насмотрелся, что уже надоело. Пустите меня!
— Сережа! — Слышался голос дяди Павлика, — Видишь, человек опытный, бывалый, надо пустить.
Фильм, как правило, состоял из десяти частей. После каждой прокрученной части, киномеханик включал небольшую лампочку, выведенную из кинобудки в зал и перезаряжал аппарат. Но, бывало, демонстрация прерывалась и на экране вспыхивал ослепительный белый свет. Это рвалась лента.
— Сапожник! — раздавалось в зрительном зале. Появлялся и нарастал топот ног.
— Сапожник! — кричали и мы. Мы охотно вклинивались в игру. Для нас это тоже был элемент развлечения.
Киномеханик вручную протягивал ленту и, намотав ее на бобину, включал киноаппарат.
Мы входили в роль настолько, что часто, когда шла штатная перезарядка киноаппарата, кричали:
— Сапожник!
Со временем мы стали проникать в кинозал через небольшое окно на сцене. Задолго до сеанса, кто-нибудь из подростков проникал на сцену. Чаще всего это был Нянэк. Он поднимал шпингалеты в окне, ведущем с улицы прямо на сцену. Когда начинался киножурнал, мы проникали на сцену, стараясь делать это как можно бесшумнее.