Реквием
Шрифт:
Готовили два вида колбасы. Одну часть отец коптил в специально сделанной коптильне. Оставшуюся половину жарили в глубокой сковороде или в казанках. Жарили в большом количестве жира. Жаренную колбасу мама укладывала кольцами в предварительно прокаленный в печи глиняный горшок и заливала кипящим жиром. В холодное время года такая колбаса хранилась довольно долго.
На второй день солили сало, мариновали куски мяса для копчения. Использовались ножки и голова для холодца, вытапливали остатки сала. В сетку сальника бабушка заворачивала разнообразную начинку из мясных субпродуктов с яйцами и луком. После
Несмотря на свалившееся обилие мяса, мама никогда не допускала переедания и несварения желудка у всех членов семьи. Не помню также ни одного случая пищевого отравления в селе после забоя свиней.
По сегодняшний день не перестаю удивляться сметливости и восхищаться рачительностью, веками наработанными навыками бережливых крестьян, использующих плоды своего многомесячного труда практически без остатка и отходов.
Тату
На одно плечо цветок,
Бабочку на попу.
И понравлюсь я тогда
Любому остолопу.
В Бога душу мать!
Как же тело целовать?!
Тут насмотришься такого!
Что не сможешь ночью спать…
Мое первое знакомство с татуировкой состоялось в начале лета пятьдесят четвертого. С опозданием в полгода, после пяти с половиной лет службы на Черноморском флоте вернулся домой мой двоюродный брат Иван. На следующий вечер тетка Мария нарезала сала, достала кислую потемневшую прошлогоднюю капусту, наварила картошки и пожарила яичницу.
В отдельной тарелке — порезанный зеленый лук, политый подсолнечным маслом. На луке выделялись темно-серые крупные кристаллы соли. Мама принесла горшочек с тушеным мясом, залитым топленым жиром. Сосед и родственник Петро Твердохлеб, живший через забор, выложил на стол коричневый шмат копченой подчеревки, сплошь усыпанной «коляндрой» (кориандром).
В центре стола стоял мутно-зеленый графин с самогоном. Перед взрослыми на столе были такие же мутные, как графин, стопки. Через полупрозрачное стекло на дне стопок просвечивала зеленая буква Т.
После войны на все сельские торжества, крестины, поминки, посуду занимали у родственников и соседей. Чтобы не перепутать, посуду метили буквами, кружками, палочками. Каждая хозяйка метила своим клеймом и цветом. Стопки на столе принадлежали тете Оле, двоюродной сестре отца, а фамилия по мужу ее была Твердохлеб. Я до сих пор храню несколько, уже покрывшихся сеткой трещин, тарелок и стаканов, где маминой рукой нарисованы наши метки.
Меня, восьмилетнего, усадили напротив моряка. Высокого, широкоплечего, смуглого. Отрастающие крупные кудри выбивались из под бескозырки. Под черной матросской робой с синим воротником выделялась полосатая тельняшка. Перед тем, как налить гостям, Иван снял бескозырку и аккуратно повесил ее на гвоздик под собственным портретом, тоже во флотской форме. Иван на
Когда Иван начал разливать самогон по стопкам, я увидел на его левой руке синий якорь необычайной красоты, обвитый веревкой. Весь вечер я зачарованно смотрел на якорь. Казалось, он был живой и слегка шевелился на руке Ивана. Даже появление на столе испеченной в печи румяной курицы и голубцов не отвлекли мое внимание от созерцания татуировки.
Наутро, не успев позавтракать, я уже был у Ивана. Уже в белой робе он стоял перед открытым чемоданом. На его внутренней крышке были наклеены портреты красивых мужчин и девушек. Некоторые, как будто, были мне знакомы.
— Артисты, — пояснил Иван.
Все встало на свои места. Между артистами расположилась длинная фотография, на которой был изображен длинный военный корабль с пушками.
— Это твой пароход? — спросил я.
— Это не пароход, это крейсер.
Слово крейсер мне было известно. Я уже смотрел «Крейсер Варяг» два раза. Сначала на детском сеансе, а позже вечером Нянэк открыл узкое окно на сцене и мы скопом тихо проскользнули на сцену. Разместившись на полу, мы смотрели этот фильм уже с другой стороны белой простыни, заменявшей экран.
Я всмотрелся. На крейсере было написано: «Бесстрашный». Я посмотрел на Ивана по другому, с бесконечным уважением. На дне чемодана я увидел кусок черной суконки, на которой были пришпилены четыре сдвоенных буквы ЧФ и маленькие золотистые якоря. Я не мог оторвать от них глаз. Иван взял суконку и, отогнув проволочки с обратной стороны, снял маленький якорек и проколов карман моей рубашки, закрепил якорь.
Надев бескозырку, он поправлял ее, глядя в зеркало, покручивая и надвигая ее на лоб. Только сейчас я заметил, что на длинных лентах бескозырки золотыми буквами было написано: «Черноморский флот». Нагнув голову и, придерживая бескозырку рукой, он вышел во двор. Я за ним.
— Подожди меня, — сказал он и пошел вглубь двора мимо стога соломы и кучи кукурузных переедков.
Выйдя из-за стога, Иван пошел дальше и, дойдя до старой яблони-дички, долго смотрел на нее. Возвращался он медленно, поглядывая и в сторону соседей. Во дворах никого не было. Высоко перепрыгнув узенький мелкий ровик, вышел на улицу. Я последовал за ним.
С нижней части села шли двое: мужчина и женщина. Они были еще далеко, у Маркова моста. Иван вышел на середину дороги, постоял и вернулся. Посмотрел вдоль электрических столбов, вкопанных в прошлом году, с одной, потом, наклонившись вбок, с другой стороны, как бы проверяя насколько ровно они вкопаны, перевел взгляд на провода.
Пара снизу приблизилась. Это был, вернувшийся еще в позапрошлом году, служивший танкистом, Иван Адамчук с молодой женой. Повернувшись, Иван направился к ним. За несколько шагов, сняв бескозырку и, откинув широко левую руку с бескозыркой далеко в сторону, правой поздоровался с тезкой, энергично встряхивая. Затем обнялись так, что бескозырка оказалась за спиной бывшего солдата, по мужски трижды расцеловались.
— Красиво! — подумал я, потрясенный.
Но главное мое потрясение было впереди. Вернувшись в дом, Иван взял зеленую мыльницу, зубной порошок и щетку. Накинув полотенце на плечо, вышел на узкую площадку перед фасадом дома.