Рембрандт должен умереть
Шрифт:
– Меня зовут Том Молинари, мадам. Я хорошо знаю некоторых ваших коллег в музее. Винс Ди Стефано – мой друг детства. Моя профессия – возвращать украденные предметы искусства.
– Как интересно. Если бы мы познакомились раньше, я могла бы привлечь вас к поиску картин. Но теперь ваши услуги нам не понадобятся, потому что, как я только что сообщила вам, джентльмены, картины возвращены в музей.
После этого блицкрига Снежной королевы Иван уже понимал, что разговора не получится. Но он должен был хотя бы попытаться.
– Мадам, прошу все же выслушать нас. Я расскажу о своей роли в возвращении полотен – согласитесь, если бы я не имел к этому делу отношения, я не знал бы, что у вас только четыре из двенадцати похищенных предметов.
Видя,
– Я думаю, что вам передали копии, а не оригиналы!
И без того ледяной голос Бартлетт стал, кажется, еще на пару градусов холоднее.
– Откуда бы вы ни получили вашу информацию, она не представляет для меня интереса, господин… Простите, я не расслышала, как назвал вас господин Вирсинга. Собственно, я назначала встречу только ему. Если, профессор, вы хотите поговорить со мной, предлагаю сделать это с глазу на глаз.
– Коллеги, подождите меня, пожалуйста, – сказал Вирсинга извиняющимся тоном. – Наверное, я и вправду поступил бестактно, не предупредив госпожу Бартлетт, что приду не один.
Штарку и Молинари ничего не оставалось, как покинуть кабинет директора музея. Иван покидал его, опустив голову, Том – опалив директрису полным ярости взглядом.
– Сука, – громко произнес он, едва закрылась дверь. – Сука пингвина.
Секретарша подняла на него глаза, не менее ледяные, чем у начальницы:
– Вы уходите, джентльмены?
– Да, – ответил за обоих Штарк, сжимая локоть сыщика. – Том, давай подождем Вирсингу. Возможно, он все-таки донесет до нее, с чем мы пришли.
Теперь Вирсинга сидит напротив них в кафе. Вид у него виноватый – не такой, с каким сообщают хорошие новости, думает Иван.
– Она хоть предложила вам сесть? – спрашивает Молинари.
– Когда вы ушли, ее манера изменилась: раз – и она само гостеприимство, – отвечает Вирсинга. – Не только предложила сесть, но мне даже принесли чаю. Я рассказал, что меня привело в Бостон. Рассказал про ваш визит в Амстердам, про картину этого Савина, которую вы мне показали. Бартлетт внимательно меня выслушала, ни разу не перебила. Она вообще была очень спокойна. Сказала мне: «Профессор, тот коллекционер, который нашел и выкупил картины, русский, и у него сейчас неприятности на родине. Поэтому я очень резко говорила с вашими спутниками, за что приношу вам извинения. Я подумала, что, возможно, они часть этих неприятностей, если вы меня понимаете». Звучит довольно логично, правда?
– Меня записали в агенты КГБ, – хлопает себя по коленям Молинари. – Круто!
– Догадываюсь, Том, что вы никакой не агент, иначе вы знали бы, что теперь это ФСБ, – отвечает Вирсинга.
– СВР, – не может не поправить профессора Иван. Все же в эрудиции голландца есть некоторые пробелы.
– Да, конечно, простите, я это знал, – немного смущается Вирсинга. – СВР – это ваше ЦРУ, а ФСБ – это ФБР.
– Ничего страшного, мне за них совсем не обидно, – Штарк отказывается принимать извинения за Службу внешней разведки.
– Я сказал ей, что она напрасно не выслушала вашу историю, Иван, и что я вам поверил. Она возразила, что спецслужбы умеют придумывать убедительные истории. «Вы уверены, профессор, что вас не используют?» Я сказал, что в этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным. Но что в таком случае ей самой должны были показаться подозрительными обстоятельства возврата картин. Конечно, сказала она. Но дело в том, что процедура возврата была на самом деле многоступенчатой и что главный реставратор музея, Винсент Ди Стефано – я правильно запомнил? – уже некоторое время, с ее ведома, находился в контакте с представителями русского коллекционера. И вот вчера, одновременно с самими картинами, музей получил результаты химической экспертизы, на которую господин Ди Стефано отправил образцы красок и холстов. И эти результаты свидетельствуют о подлинности картин. Кроме того, господин Ди Стефано сличил картины с записями своего
– Она сказала, что Винс был в контакте с представителями… с ее ведома? – переспрашивает Молинари.
– А обещал молчать, – бурчит себе под нос Штарк. Теперь, впрочем, это уже неважно, думает он.
– Именно так она и сказала. Когда вы показали картины господину Ди Стефано, Иван?
– Чуть больше двух недель назад.
– Этого времени вполне достаточно для экспертизы, – кивает Вирсинга. – Я спросил Бартлетт, собирается ли музей подвергать картины еще какой-нибудь проверке. Например, компьютерному анализу. Она ответила отрицательно. Сказала, что ни она сама, ни попечительский совет музея не верят в компьютерный анализ, что все в нем зависит от того, на какие данные он опирается, а данные эти все равно задают люди. Зачем тогда нужен посредник между специалистом и полотном в виде компьютерной программы? Бартлетт сказала, что и она сама, и члены попечительского совета, видевшие картины вчера, уверены, что это и есть украденные шедевры, – все они хорошо их помнят, хоть и не видели двадцать лет, потому что все эти годы прожили с мечтой об их возвращении. Тут мне ничего не оставалось, как тоже попросить посмотреть на картины. Я ведь, господа, тоже очень надеялся, что они вернутся, в том числе и по некоторым причинам личного свойства.
– По каким, Арьян? – вклинивается в рассказ Молинари.
– Всему свое время, Том, – поднимает ладонь Вирсинга. И продолжает: – Бартлетт отвела меня в подвал, там на металлических столах разложены четыре холста. Я могу сказать вам, господа, что это почти наверняка подлинники. На них, конечно, ужасные следы неправильного хранения. Но как специалист по Золотому веку я могу сказать, что Вермеер – либо оригинал, либо копия такого качества, какое не доступно никому из известных мне живописцев, живых или ушедших. И «Буря на море Галилейском» – та самая «Буря», которая раньше экспонировалась в Музее Гарднер, и двойной портрет – это подлинник Флинка, я уверен в этом на девяносто девять и девять десятых процента. О Мане мне говорить труднее, я не эксперт. Я не думаю, Иван, что эти картины написал ваш русский мастер. Он, конечно, исполнил отличную постмодернистскую вариацию на тему «Ночного дозора». Но вряд ли ему было бы под силу такое. Скорее всего, вы ошибались, Иван, когда заподозрили, что картины фальшивые.
Штарк смотрит под ноги, Молинари, с некоторой жалостью, – на Штарка.
– Арьян, вы говорите – «почти наверняка», «на девяносто девять и девять десятых», – говорит Иван тихо. – Я понимаю, что в вашем деле нельзя быть уверенным на сто процентов и что вы делаете все эти оговорки просто как добросовестный ученый. Но для меня важна и эта толика сомнения. Потому что я не верю в подлинность картин.
– Это ваше право, хотя я не вижу никаких оснований для ваших сомнений, – пожимает плечами Вирсинга. – Со своей стороны могу только поблагодарить вас за то, что вы дали мне возможность увидеть картины до того, как музей отреставрирует их и снова вывесит. Это дорогого стоило, и я всегда буду вам обязан. Как только музей объявит о возвращении картин, я обязательно расскажу вам – и вам, Том, – в чем был мой личный интерес. Я никогда не забуду услугу, которую вы мне оказали.
– Тут не за что благодарить, Арьян. Мне была нужна ваша помощь, и вы постарались помочь. Вы еще останетесь в Бостоне?
– Да, еще на пару дней задержусь, пообщаюсь с коллегами. Бартлетт попросила меня поприсутствовать на завтрашней пресс-конференции. Я не смог ей отказать, ведь она допустила меня к картинам.
– Хорошо, тогда мы еще увидимся. – Иван встает, и следом за ним поднимается Молинари. Вирсинга пожимает обоим руки и остается допивать чай. А русский и американец, жмурясь, выходят под яркое весеннее небо.