Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
После обеда прошли в спальню, которая оказалась и кабинетом. Закурили.
— Ленька у меня в Москве, в университете. Такой способный, стервец. Десятый кончал, спрашиваю: куда нацелился? «Откуда я, папка, знаю». Ну, думаю, не удались дети. Вдруг перед экзаменами заявляет: «Языки восточные изучать буду». — «Чего?!» Меня то в жар, то в холод: как же так, без подготовки-то! Он настаивает, а я ему: «Провалишься!»
Летом повез его в Москву, до экзаменов чего — всего три недели. Снял комнату недалеко от университета — ходи каждый день, привыкай к обстановке… Нынче, чтобы
Головнин рассеянно слушал о судьбе удачливого Леньки и все время смотрел на стену, где висел музыкальный инструмент, вроде мандолины, но только большего объема, с укороченной, скошенной к краю шейкой грифа и со множеством струн. «Да это же бандура, — догадался он. — Новая причуда Ломовцева!»
— Играешь?
— Пробую. — Сказал это Ломовцев с необычной застенчивостью, виновато взглянув на Головнина. — Каждый по-своему с ума сходит… Подал заявление в общество. Сегодня как раз принимать будут, приглашаю…
Головнин недоверчиво усмехнулся.
— Что за общество?
— Общество бандуристов. Как и все общества. Только в те загоняют, а в наше, брат, попасть нелегко: площадка для выступлений мала, а желающих все больше,
Страшно заинтересованный и все еще не совсем веря Ломовцеву, Головнин спросил:
— Значит, и мне можно?
— Что? В общество?
— Да нет, присутствовать, когда тебя принимать будут?
— Это разрешается…
И все-таки Головнину хотелось большего объяснения.
— Но послушай, это же старцы-слепцы с ней ходили, пели былины и подыгрывали. Не понимаю…
— Эва хватился! Старцы-слепцы… Да бандура сейчас так распространена, — и в самодеятельности, и в оркестрах — везде. А какие бандуристы были! И сейчас есть…
Головнин почтительно молчал, такие сведения ему были внове.
В просторном клубном зале собралось человек двадцать — мужчины разных возрастов, все больше в годах, и только две женщины. Одна из них, рыжеволосая, с круглыми совиными глазами, крепко тряхнула руку Ломовцева.
— Волнуешься?
Ломовцев неопределенно пожал плечами, отрешенно сказал:
— На все воля всевышнего и его наместника — нашего председателя.
Председатель подготавливал какие-то бумаги, перебирая их и складывая в стопку. Движения его были неторопливы, исполнены важности, как и подобает быть председательским движениям. У него было крупное полное лицо с белой холеной кожей. Такие лица чаще бывают у людей, которые с возрастом приобрели душевное успокоение.
— Хороший бандурист?
— Ну да… — Ломовцев сделал рукой понятный жест. Потом добавил шепотом: — Фальшивит чуть не больше всех, а на каждую площадку лезет.
За столом сидел еще один мужчина помоложе председателя,
— А этот? — заинтересованно спросил Головнин.
— Умеет играть только на одной струне, а гонору… Дребезжит, шипит… В общем, пройдоха.
Головнин с изумлением посмотрел в печальные и напряженные глаза Ломовцева — тот по некоторым признакам, приметным только ему, догадался, что хорошего от собрания ждать нечего, и нервничал.
— На кой хрен тогда тебе это общество, — прошептал Головнин, — если такие видные люди фальшивят да на одной струне?
— Ладно, помолчи, а то внимание обращают.
Головнин возмущался: «Ну камарилья! Или Ломовцев от зависти черным мажет. Играл бы дома, тешил Асю да непутевого Аркашку».
Председатель между тем сообщал, кто выступал и на каких площадках за последнее время. Спросив, нет ли вопросов, а вопросов не было, он стал зачитывать заявление Ломовцева о приеме в общество бандуристов, зачитал также рекомендации. (И рекомендации, оказывается, требуются, — Головнин чуть не присвистнул от удивления.)
Из трех рекомендателей одна была женщина, та самая, рыжеволосая. Она ободряюще подмигнула бледному от волнения Ломовцеву. Бандура Ломовцева стояла прислоненная к стулу. Когда его попросили сыграть, он дрожащими руками взял ее, опустил голову и тронул струны.
Ни черта Головнин не понимал в игре на бандуре, но был в восторге.
Струны выпевали что-то печальное, потом слышалась томящая нежность, когда Ломовцев совсем успокоился, появилась и удаль. Головнина обрадовало, что и присутствующие члены общества, вставая один за другим, стали хвалить Ломовцева за умение, каждый, конечно, своими словами. Он толкнул приятеля в бок:
— Блестяще!
— На словах-то они все блестяще, — кисло сказал Ломовцев, не спуская глаз с председательского стола. — А вот как будет тайное голосование…
Головнин опять удивлялся — для чего тайное голосование? Ведь многие уже выступили, одобрили. Прав Ломовцев, дьявольски трудно вступить в это общество.
В это время поднялся секретарь собрания, красавец со строгим взглядом.
— Задам товарищу вопрос, — с жесткими нотками в голосе сказал он. — Мы должны, понимаете, бороться, чтобы в обществе были чистые душой и телом люди… Пусть принимаемый расскажет о своем последнем подвиге… Он с дружками хулигански избил человека, и сейчас ими занимается милиция.
— И сюда успел настрочить, — сказал Ломовцев,
Головнин не понял, о ком он?
— Тракторист, что ли?
— Да нет, лихой враг мой… После расскажу…
Он подобрался, стараясь казаться спокойным, а его сверлили пытливыми взглядами, даже та женщина с совиными глазами; она казалась испуганной, наверно потому, что на столе лежала ее рекомендация.
Председатель собрания, который явно знал, что такой вопрос будет задан вступающему в общество, обронил:
— Послушаем, что скажет Ломовцев.