Ренегаты
Шрифт:
Ухмыльнувшись, Свеча перерезает шнур, поддевает защелки запоров и открывает контейнер. Несколько секунд смотрит на его содержимое, потом переводит взгляд на нас. Ухмылки на его лице – как не бывало.
– Это что?.. – сипло спрашивает Свеча и темнеет лицом.
– Образцы, – невозмутимо говорит Костыль. – Я же сказал.
– Это что?! – орет Свеча, выхватывает из контейнера камень величиной с голову годовалого младенца и запускает в Костыля. Тот уклоняется, пожимает плечами. Камень с гулким стуком катится по полу. Я вытягиваю шею, заглядываю
Ай да Костыль, ай да сукин сын! Я ведь чуть не утонул из-за этих булыганов… С трудом сдерживаюсь, чтобы сохранить спокойствие. Очень хочется дать тихушнику Костылю в рожу. Интересно, когда и где он подменил содержимое контейнера?
Костыль тем временем закидывает ногу на ногу, складывает руки на груди и говорит:
– Не понимаю – а что ты хотел там увидеть? Гранатомет, что ли?
Пихаю Костыля ногой под стулом. Не нужно перегибать палку, со Свечой это опасно, он псих и садист. Но Костыль, похоже, знает, что делает.
Камера, в которую нас закинули, большая, даже можно сказать, комфортабельная – двойные нары, окошко под потолком, лампочка над дверью. Дверь, правда, не глухая, а решетчатая, как в американских тюрьмах, а по коридору бродит вертухай с «помпухой».
Сажусь на нары, смотрю на прутья решетки на окне. Они основательные, чуть не в руку толщиной, намертво вмурованы в бетон. Такие даже «болгаркой» пилить заманаешься. «Сижу за решеткой в темнице сырой».
Очень хочется спросить про РПГ и камни, но я догадываюсь, что в камере может быть прослушка, и поэтому задаю нейтральный вопрос:
– Как думаешь, надолго мы здесь?
Костыль садится рядом, пожимает плечами.
– Хэ-зэ. Сейчас они будут со Штабом связываться, выяснять, что к чему. Там тоже репу чесать начнут. Пока допрут, что мы – это те, кого они ловили, пока свяжутся с Сурганом… В общем, день-ночь посидим точно.
Встаю, иду к окну. Хватаюсь за прутья, подтягиваюсь и выглядываю наружу. Взгляду открывается пейзаж из серии «изнасилованная земля» – забор, пустырь, ржавая рама локомобиля, редкие кустики местной полыни. Сыплется мелкий дождик. Вечереет. Тоска.
Костыль заваливается на нары, натягивает на лицо воротник камуфляжки.
– Я – спать.
Вот ведь гад, воспользовался тем, что я поднялся, и занял нижнее место. Делать нечего, лезу наверх. Нары на стальной раме, не скрипят, не шатаются. Жестковато, правда, – вместо матраса соломенный тюфяк, пахнущий мышами, но это ничего, терпимо. «Нам бы ночь простоять да день продержаться».
Разуваюсь, устраиваюсь поудобнее, закрываю глаза. События прошедшего дня кружатся в голове, как картинки в калейдоскопе. Я еще пытаюсь что-то анализировать, прикидывать, но мозг уже отключается, и я соскальзываю в сонный омут.
Просыпаюсь от странного ощущения нереальности происходящего. Вначале вижу серый бетонный потолок над головой, тусклую лампочку в стороне, над дверью, а потом понимаю, что
Тишина.
Невероятная, абсолютная, неживая тишина. Не слышно ни далеких голосов пограничников, ни звуков шагов, а главное – я не слышу дыхания Костыля.
Свешиваюсь с нар, спрашиваю:
– Э, ты что, помер?..
– Тш-ш! – шипит Костыль, приложив палец к губам, потом кивает на окно.
Перевожу взгляд – и вздрагиваю. Оттуда, из темноты, на меня смотрит… кто-то. Узкое темное лицо – или морда? – и на ней огромные фосфоресцирующие глаза, выпуклые, безжизненные.
Они именно фосфоресцируют, а не светятся отраженным светом, как у кошек или волков. Так светится плесень в пещерах или гнилушки на кладбище. Мерзкий такой зеленоватый свет, про него еще говорят «призрачный».
– Что это? – спрашиваю почему-то шепотом, хотя вроде никаких оснований для этого нет.
– Тлинкл, – коротко и непонятно отвечает Костыль. Помолчав, снисходит до объяснений: – Разведчик-наблюдатель боевой группы инсектоидов.
– Кончай пуржить. – Я недоверчиво качаю головой. – Инсектоиды – это же сказки. Легенды и тосты.
– Это такие сказки, что за всех, кто с ними встречался, теперь поднимают тосты, но не чокаются, – шипит Костыль. – Делать чего?
Обычно он никогда не задает подобный вопрос. Потому что обычно знает, что делать. Но, видимо, ситуация и в самом деле аховая.
– Погоди, погоди… – Я спрыгиваю вниз, натягиваю берцы. – Этот чудик…
– К окну не подходи! – Костыль дергает меня за руку. – Надо погранцов звать. Давай долби в решетку, я послежу за ним.
Я пинаю по каркасу двери, и в этот момент раздается громкий скребущий звук, а за ним – еще один и еще.
– Это что такое? – Я поворачиваюсь к Костылю. – Как будто мыши…
– Ага, мыши. – Он отступает спиной к двери. – Мыши величиной со слона…
Звуки усиливаются. Я чувствую, как бетонный пол под ногами слегка подрагивает. Костыль отталкивает меня, трясет решетку, кричит в темноту коридора:
– Эй, часовой! Подъем! Тревога!
А потом на полу под окном появляется дырочка, маленькая, величиной с пятирублевую монетку.
Я сжимаю пальцами холодную решетку двери и почему-то осипшим голосом спрашиваю:
– Что… это?
– Сейчас сам увидишь, – отзывается Костыль и с новой силой принимается орать: – Тревога! На помощь! Пожар! Горим!
Про пожар – это он хорошо придумал, люди в массе своей инстинктивно боятся огня и всегда реагируют на слова «пожар» и «горим».
Дырочка в полу под аккомпанемент скребущихся звуков становится все больше и больше. Вот она уже размером с блюдце, а вот – с суповую тарелку. И теперь я вижу, что в ней, в глубине, ворочается что-то блестящее, похожее на сделанную из обливной керамики лопатку, усеянную по краю короткими и толстыми черными коготками. Лопатка двигается вверх-вниз, вверх-вниз, и с каждым движением коготки отламывают, отскребают кусочки бетона, причем с такой легкостью, как будто это пенопласт.