Репетиция Апокалипсиса

Козлов Сергей Сергеевич

Анна поняла тревогу Никонова, но сначала ничего не ответила. Смотрела в одну точку на мраморных плитах и покусывала губы.

— Это тебе на колокольню надо, утро… наверное…

Никонов посмотрел на макушку колокольни, будто мог там увидеть самого себя. Потом накрыл ладонью руки Анны и решительно сказал:

— Будем решать проблемы по мере их поступления.

— Это ты к чему?

— К тому, что я не знаю, что надо делать, кроме одного: если жизнь продолжается, она должна быть человеческой.

Когда Олег поднялся и направился к лестнице колокольни, за спиной услышал:

— По тебе, Олег Никонов, не скажешь, что ты убивал людей…

— Врагов, —

поправил, не оборачиваясь, Никонов.

— Слушай, — осенило вдруг Анну, — а если ещё кому-нибудь придёт в голову, что он может… ну… как сказать… как ты тут, командовать всеми?

— Да я вроде не особо и командую, — задумчиво оглянулся Никонов. — Не думал об этом. Тут же всё просто, слышишь свист снаряда — пригнись, рядом рванёт. Я так и действую. Никакой стратегии… Какая тут может быть стратегия?

— Да я так… в голову вдруг пришло… Я-то уже привыкла, что ты командир. — Она смутилась. — Мне с тобой спокойнее.

— И мне с тобой, — подмигнул Олег и двинулся к колокольне.

2

И опять Эньлая разбудил колокол. Он лежал с открытыми глазами, слушая его мягкий зовущий баритон. Хотел подумать об этом что-то по-китайски, но вдруг поймал себя на мысли, что на русском ему думается легче и даже правильнее. Нет, плавнее… Наташа сравнивала русский язык с музыкой, а китайский с птичьим щебетаньем. Ну правильно: в Поднебесной должны жить птицы, а через эти евразийские просторы может звучать только песня. Про ямщика, про мороз, про степь…

В эту ночь ничего не снилось. Обычный провал. От этого было немного пусто на душе. Новый день без детей и Наташи не хотелось даже представлять. Отвернуться к стене и снова закрыть глаза, и лежать так, пока не придёт смерть? Может, там ждут Наташа и дети? Ничего не делать… Спасать себя, ради чего и ради кого? Наверное, такая мысль в это утро пришла многим в притихшем городе. И только неутомимый Никонов опять поднялся на колокольню… И голос Наташи из вчерашнего сна: «Эник, иди к храму…»

Эники-бэники съели вареники… Лю вспомнил, что вчера почти ничего не ел. И сегодня не хотелось. Настолько не хотелось, что даже вызванные воображением образы еды, всяких вкусностей растаяли в нём как никчёмные. Чувства голода тоже не ощущалось. При этом силы встать, идти, действовать имелись в достатке. Не было желания. Но колокол бил «Эник, иди к храму». И Лю, выпив морса, сваренного Натальей ещё три дня назад, плеснув в лицо воды из кувшина, тем самым завершил утренний туалет и, сменив футболку, в которой спал, спустился во двор.

Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.

— Вы к храму? Я подвезу, — предложил Лю.

— Спасибо, — согласилась женщина. — Тут во дворе ещё двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.

Ехали молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошёл собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов, и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шёл просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей или забрал его туда, где были они. Вошёл уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарём. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось — не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал,

что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошённом сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрёт на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.

— Зовёшь их? — услышал Эньлай рядом тихий голос и, не вставая, повернул голову.

Рядом стояла Галина Петровна.

— Его зову, — указал взглядом на образ Спасителя.

— А когда Он тебя звал, ты шёл? — беззлобно, совершенно непоучительно, а скорее с участием спросила Галина Петровна.

Эньлай зажмурился, пытаясь понять, куда он шёл все эти годы. Получалось, вроде зла никому специально не делал, любил семью, кому мог — помогал… Считалось ли это, что он идёт за Ним?

— Не знаю, — честно ответил Эньлай. — Наташа говорила, что Его милосердие… оно такое огромное… как сама вселенная… — снова задумался и с надеждой продолжил: — Значит, Он всё равно меня услышит. Не может не услышать.

— Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам…— процитировала Галина Петровна.

— Дано будет? — спросил-повторил Эньлай.

— Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него, — снова процитировала Галина Петровна.

— И долго просить надо?

— Один Бог знает…

— И меня, китайца, услышит?

— Так ведь Он и русских, и китайцев, и малайцев, и негров создавал. Всякого — для одной Ему ведомой цели. У тебя есть свобода воли — значит, ты создан по образу и подобию…

Лю сел, скрестив ноги по-восточному, и вздохнул так громко и печально, что эхо покатилось под сводами храма.

— Наташа говорила, что на небесах не женятся. А как я там буду без неё? Не хочу я без неё. Пусть Он мне её сюда вернёт! Мне без неё ничего не надо, ясно? Без детишек не надо! Рая вашего никакого не надо. Блаженства никакого… Понимаете?.. — Эньлай причитал почти как ребёнок.

Галина Петровна подошла и погладила его по голове, отчего он вдруг сразу успокоился.

— Это любовь, — сказала она. — Сильная человеческая любовь. Кто ж тебе сказал, что там любви нет? Там она везде. Там она — воздух. Но у неё ангельские свойства…

— Это как?

— Не знаю, с чем сравнить, ибо это выше моего умишки. Но правильнее будет сравнить с любовью матери к младенцу и наоборот. Понимаешь?

— Это когда я Люлюсю свою тискаю и у меня душа улетает? Когда сердце останавливается? А ещё я люблю дышать в волосах у Вани… Они до сих пор пахнут младенчеством. А Вася любит, когда его гладят по спине… Он так засыпал в детстве быстро. Он ведь детей тоже любит? — Эньлай робко посмотрел на образ Спасителя, перед которым только что роптал.

— Конечно, они у Него в Царствии первые.

— Первые, — повторил Лю, — но я хочу их обнять. — На глаза у него навернулись слёзы.

— Откуда ты знаешь, что нас ждёт? Может, сейчас пройдёт через весь город огненная волна, и мы с тобой сгорим прямо в этом храме. Хотел бы ты видеть, как вместе с тобой сгорают твои дети?

— Нет! — почти выкрикнул Эньлай.

— Тогда не ропщи на Бога, Ему виднее, зачем всё и почему.

— Наташа читала как-то про царскую семью. Вместе с отцом и матерью расстреляли детей. Это ужасно.