Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
— Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и в вашем Китае тоже так учили.
— Я из России, — поправил Лю. — Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, — он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.
С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.
— Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушёл вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, — успокоила его Галина Петровна.
— Ух ты, — удивился Эньлай. — М-да… Земля-таки круглая.
— А мир тесен.
— И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… — Лю на минуту задумался. — Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что всё это неправильное
— Понимаю, не только понимаю, у меня всё так же. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.
— Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего ещё не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда всё остановилось, преследует чувство стыда? Чувство такой силы, что дышать больно?!
— Голос Бога.
— Что?
— Совесть — голос Бога, — устало вздохнула Галина Петровна. — Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты — голос стал громче. Всё просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.
— И что, мы снова пойдём в больницу? А потом? Я не против помогать больным, им сейчас тяжелее всех. Но что-то надо делать ещё…
— А я вот гляжу на Пантелея, он не думает, что делать ещё, он просто делает.
— И что? Я не могу думать?! — Лю вскочил на ноги. — А я хочу действовать, я думаю, я сомневаюсь, я ищу! — Он снова посмотрел на образ Спасителя: — Наташа говорила, если Он придёт, надо всё отдать, всё! А что мне теперь отдавать? У меня нет ничего! Деньги, машины, бизнес?! Дерьмо это всё! — в порыве выругался Эньлай, а Галину Петровну от его слов передёрнуло.
— Помни, где стоишь! — отрезала старушка.
И Эньлай остановился, замер, снова посмотрел в глаза Христу, упал на колени и заплакал.
— Прости меня, Господи, — прошептал он, и было это настолько искренне, что по храму полетело тихое эхо.
И вдруг Эньлая снова подбросила какая-то внутренняя сила, в глазах сияло озарение:
— Я знаю! — сказал он Галине Петровне. — Он не мог нас бросить! Это точно! Он пошлёт кого-нибудь… А может, Он Сам ходил все эти годы… между нами… Смотрел, как мы деградируем… И мы уже даже не слышали пророков, которых Он посылал. Должен кто-то прийти. Надо сказать Никонову. Макару надо сказать! — и Эньлай бодрым шагом направился к выходу.
— Слава Тебе, Господи, — перекрестилась ему вслед Галина Петровна, — по вере вашей да будет вам…
3
«Мы легко узнавали друг друга. Сначала в разговорах, в научных спорах, публикациях, но когда уровень опасности вырос, когда времени оставалось всё меньше, мы стали узнавать друг друга прямо на улицах. Для этого достаточно было пересечься взглядами. С одной стороны, это хоть как-то приглушало вселенское чувство одиночества, с другой — ещё раз подтверждало и без того обострённое ощущение приближающегося апокалипсиса. Здесь, правда, нужно сделать важные замечания: во-первых, с точки зрения верующего человека, он никогда не остаётся один, с ним всегда остаётся Бог, во-вторых, мы вовсе не походили на разного рода кликуш-пророков, которые вещали кто от имени Бога, кто от имени сатаны, кто вообще выдавал себя за мессию. В том-то и дело, мы чувствовали, но мы сомневались, мы были обычными людьми и помнили евангельские тексты. У Марка… или у Матфея читаем: О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы Небесные, а только Отец Мой один… А признаки, разбросанные по тексту, совпадали в человеческой истории не раз. Кроме двух: всеобщая апостасия и восстановление Храма Соломона… Хотя как говорить об апостасии в той же России? Как можно отпасть от того, с чем ещё не соединился? Народ шёл к Богу, шёл к вере, но ещё не вернулся, ещё не дошёл, вера держалась великими молитвенниками, миссионерами, мучениками, благородными людьми и стойкими мирянами. Но, может, так
Я встречал эти взгляды не только в России, я встречал их, хоть и реже, но всё же встречал в изнеженной любовью к себе и расхристанной движением антиглобализма Европе. Я поехал туда, чтобы найти Елену. Я шёл по её следам через переставшую быть славянской Варшаву, по театральным партерам Вены, по говорливым кафе Белграда, по узким улочкам Котора, у русской церкви в Париже на улице Дарю… Что она там искала? Хотела увидеть, где венчался Пикассо с Ольгой Хохловой? Я бы пошёл на улицу Лекурб, посмотреть на маленькую церковь Серафима Саровского, а ты пришла сюда, к золочёным куполам… И я стоял на улице Дарю, где была ты. Именно тут я встретил своего парижского побратима. Когда я вышел из храма, по улице шествовал какой-то очередной парад содомитов. Первой моей мыслью было, что в Париже проходит какой-то карнавал, но очень быстро по вызывающей одежде, бородатым «женщинам», по спортивным фигурам, облачённым только в трусики-стринги, я понял, что это за шествие. Нет, они никому не угрожали. Напротив, на лицах их были приветливые улыбки, зевакам они рассылали воздушные поцелуи, кидали цветы и какие-то листовки, выкрикивали что-то совсем незлобное на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что это шествие интернациональное. Они были настолько приветливы, что хотелось помахать им рукой в ответ, что многие из прохожих и делали. Когда один (одна?) из них кинулся на мой изучающий взгляд, чтобы подарить мне цветок, я торопливо отвёл глаза и увидел рядом священника. Видимо, он вышел из храма следом за мной. Вид у него был несколько растерянный. Он тоже посмотрел на меня и что-то сказал на французском. Я пожал плечами — мол, не понял. И тогда он улыбнулся и повторил уже на русском:
— Времени почти не осталось.
— Я тоже это чувствую, — согласился я.
И словно в подтверждение нашего короткого диалога мимо нас прошли русские содомиты, которые нездоровой иронией и размахом превзошли всех. Они несли на плечах носилки, на которых лежал огромный, сделанный, вероятно, из какого-то пластика фаллос. На нём ёрники написали «конец света». Потому и было понятно, что идут россияне. Только русский язык позволял так невесело поиграть словами. Вдруг одна из размалёванных, как музыканты группы «Kiss», девиц выскочила из нестройных рядов и пьяно крикнула в нашу сторону:
— Батюшка, идите к нам, я хочу исповедоваться! — и раскинула полы плаща, под которым не было ничего, кроме вызывающих татуировок.
Толпа захохотала. Беззлобно, но с каким-то самоуверенным превосходством. Девицу заграбастал огромный, раздетый по пояс парень, но она продолжала ещё что-то кричать в нашу сторону.
Священник опустил глаза.
— Вы не хотите выпить? — спросил я его.
— Если только немного.
Потом мы сидели в кафе за бутылкой «Бордо» и негромко разговаривали. Разговаривали, конечно, о своих печальных предчувствиях.
— Как тут определишь Антихриста? — вопрошал я. — Все президенты умные, прилизанные, борются за мир, против бедности, борются за порядок и предлагают свои программы…
— Имя его — легион, — ответил отец Владислав. Так его звали.
— То есть — они все антихристы?
— Конечно. В каждом из нас есть часть Христа. Но в каждом по внутреннему выбору может находиться и часть Антихриста.
— Никогда об этом не задумывался.
— Мы все носители каких-то отдельных знаний. Мы встречаемся и дополняем друг друга.