Реплика в зал. Записки действующего лица
Шрифт:
Хорошо помню то свое состояние оторопи от облыжных обвинений, на которые легко было возразить, просто открыв комплекты журнала. Но никому это не было интересно, потому что не за тем , как говорится, пришли. Горько было от злобной заданности, спланированности, очевидной нацеленности не на пользу дела, а на удар "в кость", чтобы только было больнее.
Климов слушал с каменным лицом, ни разу не открыл рта, но все понимали: нравится.
В защиту не выступил никто. Никто... Фрейлих, как сказано, ушел, Громов предупредил, что будет молчать, промолчал Зак. Потом он скажет, что был готов выступить... На самосожжение не согласился никто из моих сотрудников, безбедно просуществовавших с "распятым" здесь главным редактором
В "Записках последнего сценариста" Анатолий Гребнев вспоминает тот злополучный первый секретариат Климова: "Уже рассказывал, повторюсь: сидел, вобрав голову в плечи, опустив глаза, когда мои коллеги, вызвав на ковер редакторов кинематографических журналов, сначала одного, а следующий раз другого, унижали их, как могли, и те с непривычки хлопали глазами и оправдывались, а я не знал, куда деваться от неловкости за тех и за этих, и за себя в том числе.
Оба редактора платили, конечно, по чужим счетам - они вели свои журналы в полном согласии с линией своего начальства, а как иначе... Другое дело, что и на этих, и на других должностях люди быстро перестраиваются в духе времени, чему мы все свидетели. И ревностно работают, расставшись с прошлым, как будто его и не было. И все в порядке... А тут - не дали. Отправили в отставку. Но зачем же с такой низменной злобой? Где тут права личности, толерантность и все прочее, ради чего мы, собственно говоря, и взошли на эту сцену?" (стр.301).
Человек безупречной репутации, светлая личность, безусловное литературное и драматургическое дарование национального масштаба, Анатолий Гребнев "сидел, вобрав голову в плечи, опустив глаза", не зная "куда деваться от неловкости". Там, уверен, и многие другие ощущали себя так. Никто, правда, кроме Гребнева, не признался. Ни тогда, ни позже. Но даже Гребнев не решился выйти на трибуну и остудить раскаленную атмосферу "низменной злобы" своим всегда у него спокойным и разумным словом, даже он...
Одно требуется уточнить. Не знаю, как вел себя на обсуждении "Искусства кино" Юра Черепанов, свидетелем не был, но что касается меня, то я там не оправдывался. Чего не было, того не было! Скорее, я впал даже в некоторый гнев. Черт бы их всех побрал, столько лет делался замечательный журнал, навалом шли рецензии на фильмы, порой публиковались тексты просто отменные, единственные отметили пятидесятилетие Тарковского и смерть Высоцкого, вслух называли Кончаловского, получая выволочки, да мало ли что еще было замечательного! Люди же любят журнал! А эти ни одного доброго слова не нашли?! Один гной давили? Дождались безопасного для себя момента, и все обратили в сведение счетов, в мелкую месть, в низкую злобу, за которой плохо скрытая корысть! И я должен безропотно проглотить?! Не хочу. В таком примерно настроении я произносил свое непродолжительное заключительное слово. В гробовой тишине. И, посмотрев на каменный лик председательствующего, а потом на зал, закончил ясной и короткой фразой, после которой пощады мне быть не могло: "Мы с вами враги!" И ушел с трибуны.
Тем не менее, еще примерно месяцев шесть я продолжал быть главным редактором "Советского экрана". Поскольку приказа об увольнении не поступало, я продолжал исправно приходить на работу, вел планерки и летучки, по три раза, как всегда, читать каждый материал - в оригинале, в верстке и перед сдачей в печать, - пахал, как обычно.
Как-то поинтересовался стенограммой того самого секретариата. Мне ее прислали. Внимательно перечитал, все снова пережив. Обнаружил одну неточность, совершенно, правда, принципиальную. Видимо, стенографистка настолько не могла представить, что подсудимый, растоптанный и распятый, позволит себе такое сказать, что записала фразу с лишней частичкой "не", отчего получился прямо противоположный смысл.. Она записала так: "Мы с вами не враги!"
Это "не" я жирно перечеркнул и
"По собственному желанию..."
Пахал-то я пахал, но и мне, и всем вокруг было ясно, что дни главного редактора сочтены. Примет этого печального обстоятельства становилось все больше. Самые чуткие к переменам сотрудники все реже заходили в кабинет, иные забывали поздороваться, а мой заместитель, тот вообще стал ездить обедать на Васильевскую, составляя компанию Виктору Демину. Молодец! Демин скоро станет его начальником.
Но не только это. Ушла из моей жизни "Кинопанорама". Ее руководитель Ксения Борисовна Маринина звонить перестала. Естественно, и я ей не звонил - получилось бы, что напрашиваюсь. Так "по тихому" разошлись.
А в Союзе кинематографистов жизнь кипела и бурлила - там сочиняли "новую модель кинематографа". Ничего путного в результате не получилось, но на первых шагах казалось, что получится. Занятый журналом, я на Васильевской появлялся редко. Когда же приходил, видел перемены. Иные, кто еще недавно были простыми, раскованными ребятами, быстрыми на словцо, на подначку, на опрокинуть рюмку, обрядились в строгие костюмы, приосанились. Спросишь о чем, прежде чем ответить, торжественно развернутся корпусом. Ходить стали неторопливо, не оскорбляя суетой собственный пафос. Стало много маленьких ермашей, если сравнивать коротко. Даже даровитый сценарист Женя Григорьев, на моих глазах как-то запустивший фужером в лицо любимой женщине, кровищи было на половину банкетного зала, даже он, всегда такой свойский, даже он теперь надулся и напрягся от навалившейся административной ответственности.
Не только я видел перемены. Вот и Анатолий Гребнев записывал в дневнике: "Заседаем... "Слушали - постановили". И те же испытанные формулировки: "предложить", "считать необходимым", "усилить". И наконец: "повысить роль"... И сами наши заседания все больше смахивают на бюро райкома - с вопросами повестки дня, персональными делами и, конечно, неприступным "первым" во главе стола".
А ближе к осени прессу позвали в отдел пропаганды ЦК для очередного инструктажа в духе времени. Там в кулуарах столкнулся с А. Камшаловым - еще немного, и он станет новым кинематографическим министром. Будучи в отменном настроении, увидев меня, он тонко пошутил: "О, тебя еще не уволили?!"
Подобные персонажи выбираются временем для решения "текущих потребностей". Похоже, таких имеют ввиду, когда вспоминают о соседе, которого зовут, когда надо зарезать курицу. Он "пришел из комсомола", заведовал в отделе культуры ЦК сектором кино, потом сменил Ф.Ермаша в кинокомитете. Когда сменил, объявил, что пришел в Госкино, чтобы его уничтожить. С чем и справился.
Мне до поры казалось, он-то знает мои профессиональные возможности, даже ценит. Недаром же звонил порой с одобрениями каких-то статей в журнале или материалов к докладам руководства, например, для Гейдара Алиева, который должен был выступить перед кинематографистами. Несколько человек позвали сочинять заготовки. Он тогда сказал: только твой текст и можно читать... Этот, прикидывал я, мог бы меня защитить или хотя бы посострадать. Ничуть, оказывается! Вовремя перестроился, уже влился в новое русло. "Тебя еще не уволили?!" - хохмач на площади с приготовленной виселицей...
Нас рассадили за длинным-длинным столом. Где-то вдалеке от меня, обок с начальством обозначился Э.Климов. По очереди высказывались, я тоже. Когда говорил, на лице Климова нарисовалось откровенное изумление: он еще жив?! Да еще выступает?!
К этому времени Климов уже "доедал" Ермаша. Трудностей с проведением акции у него не было, поскольку на самом верху давно определились: надо менять! А в ЦК Климов теперь ходил регулярно, даже держал на работе для таких случаев представительский костюм.