Реплика в зал. Записки действующего лица
Шрифт:
Быть много лет в руководителях самого сурового цэковского комитета - значило быть образцовым ленинцем, во всех отношениях безупречным, демонстрировать верность партийным идеалам и, конечно, иметь немалые заслуги. Тот комитет не комплименты и награды раздавал, а проводил расследования и наказывал. Страшной карой было - исключение из партии. Для многих это означало - полный жизненный крах. Иные, выходя с разборок, падали в обморок, а то и стрелялись.
Подняться в таком специфическом подразделении от рядового партследователя (партконтролера) до одного из многолетних начальников - тяжкая доля. Тем более для человека с совестью. Вот и внук рассказывает: "В 50-е годы дед занимался реабилитацией жертв репрессий... Когда к нему попали документы
Но не сошел. Сделал карьеру.
Не знаю, правда, как отнестись к странному хобби, появившемуся у дедушки, о котором сообщает внук: "Герман Степанович вышел из этого состояния благодаря кактусам. Дед собрал огромную коллекцию карликовых кактусов. Каждый новый кактус он называл в честь посмертно реабилитированного" (?!).
Нам не дано знать, в какой степени характер работы главы семьи сказывался на психологическом климате внутри нее, влиял ли на сыновей. Может быть, никак не сказывался. Тут можно полагать лишь предположительно. Но было бы интересно все-таки понять, откуда вдруг в старшем сыне при неожиданно открывшихся благоприятных для того обстоятельствах, выплеснулась на окружающих эта неуправляемая гневливость, неприятие всех позиций, кроме собственной, не жесткость по отношению к людям, а, скажем прямо, жестокость? Казалось бы, натуре истинного художника не должна быть свойственна такая поистине большевистская ярость.
Бесспорно одно: в отличие от миллионов своих одногодков этот мальчик "вырос на шоколаде", как говорят в подобных случаях, то есть на дарах из спецраспределителей. Он высоко взлетал над волейбольной сеткой, а пасовали ему такие же обитатели правительственных спецдач - за заборами с охраной. Советская белая кость, элита. Думается, чувство своеобразной избранности, посеянное с молодости, во многом предопределило и будущий личный апломб, и упрямство, если что не по "ндраву", и излишнюю категоричность в суждениях и поступках. Такая смелость была прямо пропорциональна отсутствию страха за собственную судьбу, надежно защищенную происхождением.
Он, как известно, поступил во ВГИК поздно: закончил в 31 год. Но поступил беспрепятственно. Даже не закончив институт, он сразу оказывается на "Мосфильме", и сразу запускается с полнометражной картиной! ("Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!") Вряд ли были подобные прецеденты... Он ведет себя уверенно, даже вызывающе. Сам рассказывает, что когда возникли сложности с утверждением Евстигнеева на роль в фильме , "я уперся: "Не хотите утверждать Евстигнеева, тогда снимайте сами". Сын Антон со слов отца, понятно, добавляет детали: "Папа, хотя был только студентом, проявил характер. "Не нравится Евстигнеев, тогда снимайте сами!
– сказал и ушел, хлопнув дверью...Уже в коридоре папу догнали и предложили делать фильм с теми актерами и так, как он считал нужным".
Вот какой молодец был папа! Еще ничего не сняв, он уже хлопал дверью. А теперь спросим: могли бы подобным образом повести себя на первых фильмах, например, Илья Авербах, или Шукшин, или Леонид Быков, или даже Бондарчук с Тарковским? Сомнительно... У них-то в тылу не было защиты, только то и имели, что собственный талант.
Фильм "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" стал комедийной классикой. Слава богу, что режиссер спас для роли Евстигнеева. Все последующие режиссерские работы Климова, как принято говорить, оказывались заметными явлениями отечественного кино. Это бесспорно. Но в данном случае речь идет не о сделанном в профессии, а о том, что соответствующе сформировало его и подвигло ответить согласием на коварное ермашовско-яковлевское предложение, сломавшее ему жизнь.
Он сбежал с должности кинематографического лидера уже через полтора года. Но, наломав дров, и сам оказался сломлен. После "Иди и смотри" он прожил еще 18 лет и не снял ничего! Ни-че-го!
Горько.
В этом смысле Элема Климова можно считать жертвой советско-партийного режима, причем принесенной на алтарь отечества в несколько кафкианско-босховском ключе.
Ф. Ермаш говорил, что это он предложил А.Яковлеву кандидатуру Э.Климова. Говорил, правда, в свой поздний, уже пенсионный период, когда описывал в газете любовь к А.Тарковскому, то есть, доказывал вопреки наветам свою всегдашнюю продвинутость в новом и передовом. Если было так, как он говорит, то и тогда ясно, что А.Яковлев отлично понял, о ком идет речь. Согласился, потому что давно был готов к такому предложению.
Проведя десять лет послом в Канаде, только недавно вернувшийся в Москву Александр Яковлев не мог, конечно, настолько хорошо знать киношную элиту, чтобы мало-мальски осознанно вышелушить из нее фигуру, способную пройти горнило голосований и сменить Льва Кулиджанова.
Так что, пользуясь правами драматурга, имеющего свою версию, представлю на минутку, как гуляет Александр Николаевич вечерком по дорожкам в закрытой, отделенной от прочих российских земель элитной зоне, и видит на волейбольной площадке парня, лихо бьющего по мячу.
– А чей это?
– Это Германа Степановича сынок, режиссер. Слышали, наверное, "Агония"...Натерпелся от Ермаша, бедняга...
– А, понятно...
– и пошел дальше член Политбюро, сильно задумавшись.
Отца Элема Яковлев мог хорошо знать. Оба на разных этапах своих карьер занимались похожими делами: тот - партийный контроль ЦК, этот - член Центральной ревизионной комиссии ЦК. Оба проверяют, следят за порядком. Один в начале своей карьеры занимался делами реабилитации, другой - в конце. Такое получается совпадение-сходство. И вот выясняется, что сынишка Германа Степановича - кинорежиссер! Не забудем, что все происходило задолго до того, когда коммунисты потянулись сдавать членские билеты и даже смело их рвать, оказавшись в телевизоре.
Когда же Яковлев "изучил вопрос", то совсем убедился, что угадал: с одной стороны, парень натерпелся при старых порядках, а, значит, будет крушить с удовольствием, с другой, - все-таки он "из наших".
Захваченный масштабной целью - побыстрее перевести отечественный кинематограф на новые рельсы, которые, правда, никто еще не уложил, Яковлеву тем более не пришло в голову приглядеться к личным особенностям того, кого он вознамерился поставить во главе погрома.
А худший вариант, чем тот, который он выбрал, придумать было трудно: одни противопоказания, если приглядеться. Причем для всех - и для огромного творческого коллектива кинематографистов, и для самого выбранного. Повышенная впечатлительность и душевная ранимость, которыми Элем был наделен - верные спутники в художественном творчестве. Но они - беда для руководителя. К тому же Климов - он и сам в этом признавался - всегда был крайней неудовлетворен всем, что делал как режиссер, и очень от того страдал. Внутренние страдания не могли не проявляться и во вне, неся в свою очередь страдания окружающим. И совсем уже трагическую печать наложила на его существование, его сокрушала - потеря Ларисы. Все это сплелось, перемешалось, по-особому прочертило его личность. К моменту выдвижения он был (стал) запредельно субъективным, категорично резким и очень не добрым.