Ретро-Детектив-4. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
В «Монмартре» Парамошка работал мальчишкой на побегушках. Поднялся высоконько, потому что раньше служить пришлось даже в печально известной «Шилке» у Горбатого моста. «Шилка» эта – притон притоном. Там самая шушера собиралась: бедняки, крестьяне, а вечерами воры разных мастей и деловые люди. Хорошо, что Парамошка сбежал оттуда, а то, не ровен час, зарезали бы.
Ну а сейчас ему предстояло копаться в гигантской зловонной куче, отделять пищевое от непищевого, и далее поступать соответственно: непищевое (то есть грязные салфетки, надушенные записки, перечеркнутые счета, обгрызенные зубочистки, битую посуду) везти к углежогу дядьке Шишке – он мог поживиться старыми вещами, ибо ничем не брезговал,
Копаясь в отбросах руками, защищенными высокими холщовыми рукавицами, Парамошка думал о том, что «глаза страшат, а руки делают» – и верно, одна зловонная куча потихоньку превращалась в две. Вдруг в руку попался большой ком бумаги, немного заляпанный в черной икре. Видать, записка! Записки Парамошка всегда любил. Грамоту он знал плохо, но все ж довольно для того, чтобы разобрать разные интересности, что обычно пишут в подобных посланиях. Например, бывало: «Вы – бес-искуситель! Вы погубили мою душу и честь моего бедного мужа! Будьте сегодня в номерах мадам Модиной и овладейте телом, отныне не принадлежащим вашей несчастной блондинке. Ваша навеки N». Или: «Моя несравненная госпожа! Я охотно бы положил к вашим ногам все свое состояние, но понимаю, что мои седины и бремя прожитых лет не позволяют мне стать искренне любимым вами, как это было бы возможно, скинь я полсотни лет. Примите же эту скромную безделушку в знак восхищения вашей ангельской красотой. Таинственный незнакомец». Тут, стало быть, еще и брильянт какой-нибудь был приложен.
Но эта записка была не совсем обычной, потому что была написана на серой, будто бы подгоревшей бумаге. Развернув ее, Парамошка по складам прочитал слова, написанные красными чернилами: «Господину Стрыльникову лично в руки». Он вдруг съежился от страха: про убийство известного на всю Россию фабриканта в их ресторане уже было известно всему городу, говорили о нем все, кому не лень. Говорили, упился вусмерть, так ведь он, бывало, и больше пил. Неспроста это, неспроста…
Когда Парамошка развернул записку и прочитал ее всю, в голове все смешалось. Что делать? Нести записку в полицию? Так ведь потом по судам да по допросам затаскают, это он еще по покойному батюшке помнил. Кинуть в кучу, чтобы Шишка в печи сжег? Так ведь ухайдакали душу христианскую нипочем зря, а Парамошка будет убивца покрывать. Сунул он записку к себе в глубокий карман и продолжил разбирать кучу.
Вечером, когда вторая смена переодевалась, официанты лениво потягивали шампанское из ведра и дуванили дуван – делили чаевые. Тридцать процентов полагалось тем, кто обслуживал столик, а остальное делила смена: официанты, повара, половые, посудомойки и мальчишки. Парамошка вернулся на кухню. Федосей кинул ему два рубля, и тот ловко поймал их на лету.
– Наш пострел везде поспел, – опять срифмовал Федосей. – А тут обратно легавые приходили, покуда ты прохлаждался. Всю душу вытрясли.
Парамошка проверил записку: на месте.
– Ладно, – подытожил Федосей. – Дуй домой, завтра с утра чтоб как штык был. На вот, – и он кинул Парамошке полбутылки вина.
Это хорошо. Парамошка сам не потреблял пока, а вино можно перелить и продать на рынке.
– На вон гуся еще, домой неси, пусть мамка в печке запечет, – добавил добрый толстый повар Корней Семенович. И еще погрозил, когда официанты слабо запротестовали. – Пусть малец отъедается, а то тощой, как шкелет. И сестренок пусть подкормит. Нечего им одними объедками питаться. Пусть хоть прошедшее Рождество отпразднуют. Иди,
Уже потом мальчик показал письмо доброму повару дядьке Корнею. Тот внимательно прочитал, а потом сказал:
– Ты вот что, Парамошка. Носить это никуда не носи. Город у нас небольшой – один другому скажет, так и разнесется молва, что, мол, Парамошка – легавым помощник. Или в газете напишут, мол, добровольный сотрудник. Надо ли тебе это?
Парамошка в страхе покачал головой.
– То-то. Федосея вон, и Петруху, и Миколая тоже таскали на допрос, да они промолчали, мол, ничего не видали, ничего не слыхали. Но и сжигать тоже негоже – все же хорошего человека погубили, хоть и непутевого. Поганые люди руку приложили, не честные разбойнички (Корней провел лет десять на Акатуйской каторге, отчего его мировоззрение сформировалось несколько своеобразно), стало быть, тоже скрывать не следовает. Понятно, что у легавых – своя правда, а у нас – своя, а все же где-то они и пересекаются. Дай-ка ты эту записку мне, а я снесу ее нашему отцу Феликсу. Он человек мудрый, рассудит как надо, а ежели и снесет в сыскное, то хоть про тебя не скажет. А я тебе дам полкастрюли белых грибов в соусе ля конакли, что с банкета остались.
На том и порешили.
Парамон бежал, крепко прижимая к груди теплую тушку присмиревшего гуся: мимо «Шилки», где он показал язык своему приятелю Ахмедке, мимо высоких дровешниц, где гремел со своим корытом на колесиках углежог Шишка, мимо краеведческого музея, где в окнах горел яркий электрический свет и раздавались веселые крики, мимо пустого Старого рынка, где под парой возов храпели мужики, – бежал прямо к домику священника отца Феликса, но думал вовсе не о спасении души. Он размышлял: испечь ли гуся? Или продать? Или (о, смелая мысль!) купить еще гусыню и разводить гусенят?
По пути домой Родин заехал в лавку купца Шокина и купил пирожков с вишней, лучших в городе. Таинственный охотник за сокровищами, с одной стороны, оставил массу следов, но с другой – следы эти, как пока выходило, вели в пустоту. Убийство выглядело каким-то совершенно нелепым и одновременно дьявольски профессиональным, а улики, такие обнадеживающие и очевидные вначале, одна за другой превратились в ребусы. Ясно было одно: преступник овладел картой и «Витязем», но для того, чтобы отыскать сокровища шайтана, этого недостаточно. Возможно, третий элемент где-то рядом, а возможно, его и нет в природе…
Даже записка, переданная фабриканту в ресторане, вела в никуда.
– Родин, – сказала Лилия, отправляя в рот кусочек пирожка, – ты правда меня исцеляешь… ты великий врач… Пирожки с вишней, точно как в детстве… Когда я была маленькая куколка, мама была жива, папу еще не убили… все восхищались моими стихами… И все у меня было хорошо и радостно… впереди ждала жизнь, полная света…
– Лилия, – улыбнулся Родин, – тебя и сейчас ждет жизнь, полная света. Ты еще молода, мы оба молоды, и все только начинается! Все впереди!
Девушка засмеялась тоненьким беззащитным смехом.
– Мне сегодня было так страшно… Так жутко… Все плохо, Родин… Ты меня обязательно бросишь, как все они… Просто ты добрее и лучше, но ты же все равно меня бросишь…
Родин погладил девушку по руке:
– Кушай пирожки. А когда тебе жутко, пиши стихи. У тебя это славно получается.
– А может, и не бросишь, – продолжала Лилия с набитым ртом, – может, ты и правда рыцарь и волшебник… И все это – сказка, которую мне в детстве читала мама… И всегда добавляла, что сказки иногда сбываются… Ну все, я вижу, что ты опять в своих мужских делах. Это хорошо, так должно быть. Я не мешаю. Я просто рядом.