Ретроградный Меркурий
Шрифт:
Анна, как зомби, открыла скрипучую дверцу антикварного буфета.
Она помнила и ненавидела этот буфет с детства, как и комод в прихожей, но это был «чиппендейл», чье имя казалось ей в детстве очень смешным, а отец всегда накрывал комод скатертью, когда в дом заходили посторонние – почтальоны, водопроводчики. Даже нового участкового врача однажды не впускал, пока не замаскировал это чудовище на ножках.
«Восемнадцатый век, доченька, такое не во всех музеях найдешь», – говорил он Анне, оправдывая свое странное поведение. Боялся, что увидят, поймут, наведут
Да, она хорошо помнила выражение его лица, как он говорил это…
Анна налила из графина коньяк в рюмку и обернулась на Катю.
Лицо отца снова возникло перед ней, но уже словно в женском обличье. Ей даже показалось, что свет стал гаснуть, пришлось опереться спиной о ненавистный буфет.
– Пейте.
Девушка, так похожая на отца, поманила ее к себе изящным движением тонких пальцев. Как официантку.
Анна подошла как во сне. Поставила рюмку на стол и села напротив.
– Так с кем случилось?
– С Дмитрием Мальцевым.
– С кем?
Это было столь мягкое продолжение кошмара, что Анна даже не поняла, о ком идет речь.
А гостья вздохнула, повертела рюмку в руках и придвинула ее Анне обратно.
– С Дмитрием Мальцевым, – повторила она устало.
Ей уже надоела эта тупая гусыня, собственная мать. И вся затея померкла, разочаровала, показалась тусклой и ненужной.
Не утруждая себя объяснениями, Катя молча встала и направилась к двери.
– Я не поняла – с Митей? А что с ним?
– Ничего страшного, жив-здоров и даже счастлив. Я просто хотела узнать, где он.
– У меня узнать? А при чем тут я? – ошалело переспросила Анна, совершенно уже ничего не понимая.
– Ну, ты же знаешь, где он. Или узнаешь, если захочешь. В конце концов, ты могла бы мне помочь.
– Да с какой стати вы врываетесь сюда ночью? – Анна почувствовала, что просыпается и снова обретает власть над собственным рассудком, – кто вы и почему вы решили, что я буду вам в чем-то помогать?
Катя развернулась уже в куртке. Похлопала в задумчивости рукой по дверному проему.
– Могла бы и помочь раз в жизни, раз уж ты моя мать…
Свет окончательно померк у Анны в глазах. Единственным ярким пятном в комнате светился материнский портрет рядом с проклятым буфетом.
«Надо выкинуть или продать всю эту музейную рухлядь», – в который раз подумала она, хватаясь за эти последние обломки разумных мыслей.
Это лицо на портрете, как и лицо девушки в дверном проеме, не оставляло никаких шансов.
Она сразу все поняла, все вспомнила, кожей почувствовала, что эти слова – чистая правда.
«Инфаркт», – догадалась Анна, шаря рукой по столу.
В руку удачно попала рюмка с коньяком.
Коньяк помог, судорога отпустила на волю сжавшееся сердце, комната снова вернулась на место.
На соседнем стуле сидела Катя с озабоченным лицом.
– У тебя слабое сердце? Ты хоть скажи, мне важно понимать свою паршивую наследственность. Мне со слабым сердцем до твоего возраста не дотянуть.
Анна попробовала что-то сказать, но звук не шел. Она глотала воздух, пока Катя не налила
– Да пей же ты, пей, не тряси руками, больше прольешь… Вот так…
– Ядд… Ядд…
– Господи, зачем я только сюда пришла… Что же все нервные-то такие, дохлые. Какой яд, а?
– Ядддуумала… Я думала… Мне сказали, что… это был мальчик.
Катя улыбнулась.
– Да, это даже оригинально. А ты сама не умела отличать мальчика от девочки?
– Я даже не видела ребенка… Тебя, – и Анна наконец заплакала, – я всегда искала мальчика.
Они просидели до рассвета. Анна совсем пришла в себя, даже сварила кофе.
Все, что она узнала в ту ночь от дочери, казалось ей неправдоподобным и невозможным, но совершенно реальным.
Лучшим доказательством было Катино лицо. Лицо, форма рук, шеи, все ее жесты…
Она рассматривала девушку во все глаза, удивляясь новым деталям, ракурсам и позам – Ирина Васильевна, конечно, молодая, живая, нетленная. Еще не испорченная чопорностью, не обремененная семьей, не перекрашенная в блондинку, влюбленная, брошенная, затаившая месть красавица-цыганка. Словно природа, побежденная бабкой, взяла оглушительный реванш, создав это прекрасное дикое существо, которым Ирина Васильевна и должна была стать, но не захотела. Но и что-то еще было в ней знакомое, родное, что шло изнутри, перебивало женское коварство матери и смягчало грубую красоту до нежной прелести. Упрятанная глубоко, это была, безусловно, слабая ранимая душа великого режиссера, остроумного балагура и нежнейшего отца, по которому Анна тосковала каждый день с самого момента его смерти. Его фотография даже после смерти матери так и хранилась не на виду, а между страниц «Маленького принца», которого Анна читала тогда, в роддоме.
Сейчас она показала эту фотографию Кате, которая, безусловно, и так знала, кто этот человек – его знала вся страна.
– Знаешь, я почему-то всегда считала, что именно он создал твою мать, – Катя вернула фотографию на место и закрыла книгу, – как актрису. Образ, амплуа.
– Неет, что ты. Она никому не позволила бы. Она создала себя сама. Мама была очень сильным и одаренным человеком, просто она себе не нравилась. Всегда не нравилась. Вот всем нравилась, а себе – нет. Так часто бывает. Отец, разумеется, давал ей кое-какие профессиональные советы, как иначе. – Анна задумалась. – Это же надо было, чтобы ты тоже влюбилась в режиссера. Я понимаю – повторить внешность, но повторить судьбу – это пугающе.
– Ой, ладно, скажешь тоже – повторить судьбу. Он-то на меня плевать хотел, – Катя встала, сладко потягиваясь, и подошла к окну.
Уже вовсю верещали птицы, где-то ритмично скреблась метла дворника – главная примета утра.
– Да ты что, маленькая, не родился еще такой мужчина, чтобы на тебя, как ты говоришь, плевать хотел, ты в зеркало-то посмотри. – Анна фальшиво засмеялась.
Таким способом она пробовала Катину реакцию на слово «маленькая», но актрисой она была плохой, совсем плохой. Замаскировать попытку не удалось. Катя резко обернулась.