Ревизия командора Беринга
Шрифт:
Но зима зимой, морозы морозами, а работу продолжать надо. Надобно перевезти ещё во время первого ремонта сгруженные на берег припасы, надо доставить провиант из Якутска, надо, чтобы не помереть от цинги, заготавливать оленину и рыбу. Ещё один отряд Харитон отправил к брату. Попросил Дмитрия поделиться якорями, поскольку на «Якуцке» они оказались слишком лёгкими. Заодно хотелось Харитону проведать, далеко ли продвинулся Дмитрий.
А начиная с весны, снаряжает Харитон Прокопьевич экспедиции для описания Таймырского полуострова. В первую зиму немного удалось. Всего сто вёрст одолел Никифор Пекин, вернулся, потеряв от бескормицы
Строг был с командою Харитон Прокопьевич. По сравнению с Василием Прончищевым, пожалуй, и жесток порою. Но с другой стороны, словно бы испугавшись строгой дисциплины, так и не появилась на зимовьях цинга. Всю команду сберёг Харитон Прокопьевич...
В конце мая воротились и солдаты, посланные к Дмитрию Яковлевичу. Младший брат всё-таки дальше ушёл. На зимовку остановился в устье Индигирки... В утешение прислал брату якорь — в пять с половиной пудов. Как такой якорь почти тысячу вёрст на нартах везли, и сами солдаты не могли рассказать.
С этим якорем и двинулся «Якуцк» на новый штурм льдов. И почти дошли теперь до того места, где повернул назад Василий Прончищев...
Только на свою беду сделали это. Не принёс счастья Харитону якорь брата. Внезапно переменился ветер и наглухо закрыл все полыньи. «Якуцк» попал в ловушку, из которой на этот раз выскользнуть не удалось...
2
Тяжёлая жизнь у ездовых собак в отряде Харитона Лаптева была, а только живший в Петербурге кабинет-министр Артемий Петрович Волынский считал, что у него жизнь хуже, чем у последней собаки. Нужда совсем замучила. С разорённых мачехой имений дохода не поступало, жалованье маленькое платили, взяток, и тех не хватало на житьё...
И Остермана никак не удавалось свалить. Тихий был Андрей Иванович. То у него меланхолия в кишках заведётся, то зрение пропадёт... Затаится у себя и не показывается, пока снова к обстоятельствам приладиться не удастся.
Артемий Петрович выжидать не любил. Сгоряча составил письмо государыне-императрице, дескать, не теми людьми себя окружила... И Хрущов, и Соймонов, которым читал письмо, хвалили его, говорили, что правильно писано, обязательно надо подать. Глядишь, и удастся Остермана свалить... Но это они говорили, а Анне Иоанновне письмо не понравилось.
— Ты чего? — осердилась императрица. — Чего с советами лезешь, будто я молодых лет государь, и сама не знаю, кого мне к государственным делам приставить! Ты, Артамоша, не забывайся у меня.
И хотя и оставила дерзкий поступок Артемия Петровича без последствий, но закачалась земля под ногами Волынского, совсем голову потерял. Прямо из покоев герцога Бирона вытащил пиита Тредиаковского и избил за стишки пасквилянтские.
Горяч был Артемий Петрович, не хотел конъюнктур выжидать. В кругу своих сторонников всё горячей говорил. И как-то так получалось, что теперь Артемий Петрович Волынский не просто против Остермана выступал, а против немецкой партии, русских людей притеснявшей... В запальчивости и против императрицы, которая своим умом не думает, слова дерзнул говорить и даже — подумать страшно! — против самого герцога.
А патриотизм штука такая... Опасно, очень опасно в
Уже не только в кругу друзей-единомышленников высказывался, а и там, где только и ждали, чтобы на слове горячем его поймать.
На заседании Кабинета министров когда обсуждался вопрос о вознаграждении поляков за проход русской армии к Ставучанам, Волынский так высказался:
— К чему удабривать народ, к России всегда враждебный?
И хорошо ведь, точно и сильно сказал, как всегда у патриотов слово горячее говорится. Без всякой оглядки! Не задумываясь даже, что этого-то слова и ждут от них враги. Сразу в это слово Артемия Петровича они вцепились... С этого слова и начал Андрей Иванович Остерман с необыкновенной ловкостью новую конъюнктуру выстраивать.
Тут сказать надобно, что Волынский кабинет-министром не сам по себе стал, а при активном содействии герцога Бирона. И поднял его Бирон на недосягаемую высоту не только за любовь к лошадям, но и для того, чтобы Андрею Ивановичу Остерману противодействовать... В последнее время герцог разочаровываться в своём протеже стал. Однако терпел.
Теперь же, когда поймали Артемия Петровича на слове горячем, кончилось терпение герцога. Это ведь его, Бирона, и был план — побольше полякам заплатить. Бирон хотя и жил в Петербурге безотлучно, но был-то герцогом Курляндским. И с тех пор, как провалилась попытка выдать сына Петра за племянницу императрицы Анну Леопольдовну, всё чаще вспоминал Бирон, что он — герцог Курляндский, а значит — вассал польский. Лишний раз задобрить польский сейм за счёт России было для Бирона совсем не лишним делом.
И вот, против этого безусловно важного и нужного дела восстал его же, Бирона, человек. После заседания Бирону немедленно передали, что Волынский кричал там, дескать, он, не будучи, в отличие от некоторых, ни владельцем в Польше, ни вассалом республики, не имеет побуждений удабривать исстари враждебный России народ.
Ещё добавлено было, что все поняли, о ком говорит Волынский, критикуя герцога за недостаток патриотизма.
Потемнело в глазах Бирона от гнева.
О, человеческая неблагодарность! О, как он мог ошибиться?! Герцог думал, что человек, так хорошо разбирающийся в лошадях, никогда не предаст его. И ошибся! О, горе! Разве сможет Бирон, после этого низкого предательства, поверить ещё кому?! Самое святое затоптал Волынский в душе Бирона!
В великой печали отправился герцог к своей любовнице просить голову Артемия Петровича.
Но здесь его ждало разочарование. Анна Иоанновна и слушать не захотела его.
— Полно врать-то, Яган! — сказала. — И ни к чему полякам денег давать. Я уже решила, куды эти деньги истратить. Велела Артемию Петровичу ледяной дворец на Неве выстроить. Князя Голицына хочу на своей дуре калмыцкой женить. Чего одних только Долгоруковых по льдам морозить? Пускай и Голицыны ко льду пристраиваются...