Рейд на Сан и Вислу

Вершигора Петр Петрович

Начштаба удивленно посмотрел на меня.

— Сильно пестрит полонизмами.

Войцехович пожал плечами, словно хотел сказать: «Причем тут лингвистика, в нашем положении…» Но тоже стал прислушиваться.

— Я си ходыу до Польши ще до Хитлера… ще як Рид Смигла тута пановау, — медленно объясняет хозяин разведчикам, особенно любопытствующим насчет жизни в этих местах.

— Польша рядом, Вася.

— А–а…

Слух мой зацепился не только за смысл услышанного. Привлекала музыка речи, интонации, обороты, совсем не такие, как у тернопольских подоляков

или у карпатских гуцулов. Чем–то давним, знакомым пахнуло. Откуда же мне знакома эта речь? Ах да, в юности, где–то в девятнадцатом, в родной Каменке на Днестре застряли двое военнопленных. Назывались они у нас австрияками. Но на самом деле были обыкновенными украинцами — галичанами. Старший из них, Пика–рыжий, — пожилой, костлявый. Грынько — совсем молодой парубок, здоровяк. С Грыньком мы работали по соседству — на мельнице и у кулаков. А квартировали они у моей тетки Оксаны — простой, неграмотной крестьянки… Вечера и посиделки. Песни галичанские. Тоскливые песни. Бывало, сядут вдвоем эти два разных по возрасту человека, занесенных к нам в Молдавию войной, и рыжий Пика выводит высоким тенорком, подперев щеку ладонью:

Чуешь, брате мий, това–а–ры–шу мий,

Видлита–а–ют сызым клыном журавли в ырий…

А вдали, за Днестром, в туманной дымке — Бессарабия, неведомый, таинственный край, отрезанный боярами… Наверное, это и был тот малопонятный «ырий», о котором пели два галичанина.

«Но нас–то куда заведет этот коридор? На запад? А там сто километров — и Сан. Наумов — налево, к Карпатам, направо — Висла, Польша. Тоже — «ырий», дымка. Ох, и тесной же ты стала, партизанская Малая земля…»

— Эгей, паны–товарыши, — говорит за перегородкой крестьянин из Каменки–Струмиловской, — войны я вже си не бою… Абы с места не рушали… Умерты — так дома.

Вспомнился выход из Карпат и сентенция Карпенко, горячо поддержанная Кульбакой: «Ежели и умирать, так хоть на ровном месте…»

Впервые почти тридцать лет назад почувствовал я могучую тягу двух галичан к родине. Была она так сильна, что и юная душа моя улетала вдаль за журавлями, в ту далекую Галичину, где, оказывается, тоже есть своя Каменка — Каменка–Струмиловская. «Стремительная, что ли?»

Эта Струмиловская — возле Западного Буга. Может, именно к ней льнули сердца рыжего Пики и Грынька, задумчиво и тоскливо певших:

Чуты кру–гу, кру–гу, кру,

В чужыни–и умру–у,

Заким море перелэ–э–чу

Крылонька зитру,

Крылонька–а–а зи–и–тру…

Кру, кру, кру.

Давно ушли за Днестр, вслед за журавлями, галичане. А вот и я теперь здесь. Ровно через четверть века.

Начштаба, отошедший к столу и вновь колдующий над картой, встряхнул головой. Я, возвращаясь к действительности, спрашиваю:

— Что за Каменкой?

— Буг. А за Бугом — Жовква.

Вспомнилось о Петре Первом. Кажется, там он составлял свой план знаменитой кампании 1708 года, завершившейся Полтавой: «Отходить на свою землю для оголаживания неприятеля…»

Там когда–то совершил одну из своих боевых мертвых петель авиатор Нестеров. Там он и погиб.

Тут, под Каменкой–Струмиловской,

в июле — августе двадцатого года побывал Котовский. Не об этом ли говорил член Военного совета Хрущев командующему Ватутину?

— А за Жовквой?.. Эх, связи с Наумовым нет! — сокрушается начштаба.

— Это хуже…

— А с Брайко? Завтра свяжемся или сегодня?

— Сегодня — стоп, — говорю я Войцеховичу.

Начштаба удивленно смотрит на меня: «Перед самой рекой? Когда переправа в наших руках?» Он не говорит этого, но мое решение явно противоречит нашей тактике быстроты и натиска.

— Так все–таки будем переходить границу или нет?

— Давай как–нибудь перебьемся… денек, — прошу я начштаба.

— Защучит нас на этих хуторах какой–нибудь поганенький эсэсполчок…

— Ты проверил бы оборону лучше, Васыль, — говорю я. — Чем так вот… бередить душу. И без тебя не очень сладко.

— Какая тут оборона? Разъездами, патрулями прикрываемся. Хуже чем на марше. Да и эскадрона как назло нет. — Войцехович направился к выходу, затем вернулся и умоляюще сказал: — А что, если нам вслед за генералом?! До Сана и налево. Там еще добрый кусок Львовщины, а потом еще…

— Карпаты?

Начштаба ожесточенно заскреб голову и, плюнув, молча пошел проверять оборону.

Я тоже вышел на улицу. Ночью не разглядел, где пришлось остановиться на непредвиденную дневку.

Кажется, ночной марш загнал нас в самую неблагоприятную для боя местность. Кругом хутора, холмики, перелесочки, путаная сеть тропок и дорожек. Где и как тут строить оборону? Словно растерзанная лежала перед глазами земля, разделенная собственническим укладом. Индивидуализм в самой сути здешней жизни и быта. Все вокруг организовано так, чтобы замкнуться в своем пятигектарном мирке. Отгороженный от всего света канавой, колючей изгородью, кустарником, человек особо восприимчив к проповедям бандеровцев.

Тихо, мертво. Кое–где между хуторами снуют партизаны. Но вот взгляд мой остановился на одном из увалов. Из–за него выползала колонна конницы. «Вроде Усач возвращается? Или, может, это какой–нибудь из эскадронов генерала Наумова?»

Сотня на рысях спустилась в долину и скрылась на миг в лощинке. Затем снова появилась, круто завернув на извилистую хуторскую тропу. «Но что за черт? Чего они остановились? Передние сбились в толпу. Так у нас не бывает…»

А навстречу коннице шел человек. Я забежал в хату, схватил автомат и бинокль. Поднял его к глазам и ясно увидел пешехода. «Это же Сашка Коженков!»

Поворот шершавого колечка на более четкий фокус — и перед взором возникла молчаливая картина, словно кадр кино с оборвавшимся звуком. Коженков идет медленно, вразвалку. А над конниками показалась на пике двухцветная тряпка. От одного вида ее у меня на спине стянуло кожу морозом: это же конная банда! А где наши роты? Как же начальник штаба организовал охрану, если вот тут же, к самому КП, без выстрела прошел враг?.. И нет нашего эскадрона. Вот тебе и стоянка. Словно умышленно подвели себя под удар хитрого и пронырливого врага.