Ричард Длинные Руки – барон
Шрифт:
Эбергард слушал молча, а когда мы для ночлега нашли местечко под защитой деревьев, чтобы не стеснять хозяина, сказал негромко:
– И все-таки не понимаю. Это же Конкорд, самый первый хозяин того замка! Не понимаю… Оставить замок, оставить дружину, верных вассалов… и уйти в лес? Чтобы жить так же бездумно, как и его пчелы?
– Может, – сказал я, – это Диоклетиан? Правда, тот не пчел вроде бы…
Мемель поинтересовался учтиво:
– А кто такой Диоклетиан? Отшельник?
– Человек, – ответил я, – решивший… или осознавший, что здоровье ценнее императорской власти. Римский йог! Плюй
По их лицам понял, что мало кто что понял из моих слов, но это и хорошо. Когда говоришь непонятно – выглядишь в любом случае умным. Неважно, в самом деле, мудрость изрек или херню спорол.
Глава 11
С утра я объехал на Зайчике вокруг нашего лагеря. Пес сделал круг еще шире, остановился, принюхиваясь. В земле отпечаток широких лап, я тупо всматривался, не понимая, то ли когти оставили глубокие ямочки, то ли копытца.
– Бобик, – сказал я просительно, – а ты как думаешь?.. Все ведь понимаешь! Пора уже просвещать меня… А я научу цитировать Киплинга… В смысле, насчет одной крови.
Пес посмотрел на меня с вопросом в умных глазах, подпрыгнул и ринулся в лес. Я вернулся к лагерю, где уже готовили завтрак на всех, леди Ингрид взялась сварить похлебку из оленины, меня встретил густой аромат. Граф Эбергард, не садясь, наблюдал за каждым моим движением.
– Серьезных противников не замечено, – доложил я.
Он поморщился.
– Вы уверены, что можете отличить серьезного от несерьезного? Я, к примеру, нет.
– Я тоже, – согласился я. – Это по моему скромному мнению. ИМХО, если хотите.
Горы за ночь потихоньку приблизились, теперь вижу, насколько древние, уже и не горы, а медленно выветривающиеся исполинские комья глины. Слоистые, каждый слой как будто некий гигантский ребенок накладывал отдельно, дожидаясь, когда предыдущие застынут. Всем нутром я ощутил, что до этого момента я, оказывается, древних гор никогда не видел. В сравнении с этими и Уральские такие же молодые, как и Гималаи, а эти выветриваются и разрушаются дождями сотни миллионов, если не миллиарды лет.
На этих горах, хоть они уже и не горы, а скорее холмы, ничего не растет, как на глине. То ли потому, что ветры и дожди смывают, то ли потому, что эта почва еще с тех времен, когда никакой жизни не существовало, и потому никакие корни не могут получить даже крупицу того, чем живут.
Но Эбергард железной рукой направил отряд мимо, там зелень и кусты, однако дорога все поднимается, воздух по-горному чище и холоднее. Наконец протоптанность заузилась настолько, что едем по одному, а с обеих сторон появились настоящие дубы, а когда кончился дубровник, пошли ясени и клены, что вообще пробовали заступить дорогу. Но когда мы поднялись еще выше, мир потемнел от обилия осин, дорожка превратилась в тропку, что уже не владеет ситуацией, а сама подстраивается даже под желания деревьев:
Сэр Смит ехал впереди, я услышал его радостный вопль. Тропка снова расширилась, даже превратилась в дорогу за счет того, что в нее влились еще две такие же, а впереди массивный четырехугольный камень размером с охотничью избушку, серый, но с неприятным металлическим блеском. Вообще-то я люблю блеск металла, но когда блестит сам металл, а не рыбья чешуя, перья птицы или вот камень, который должен блестеть… иначе.
Брат Кадфаэль пустил мула вскачь, мы видели, как он соскочил на землю и припал к камню.
– Что за… – пробормотал сэр Смит.
Присмотревшись, я различил, что камень покрыт письменами, а когда Зайчик подошел ближе, я сообразил, что знаки совершенно непонятны. Брат Кадфаэль что-то бормотал, суетливо щупал глубоко процарапанные канавки, крутил головой. Я выждал, поинтересовался:
– Что там хоть написано?
– Брат паладин, сие тайна великая есмь! Я сказал разочарованно:
– Мне показалось, что ты почти читаешь.
– Мне тоже так показалось, – признался брат Кадфаэль. – Братья из монастыря Святого Бенедикта снабдили меня примерным ключом… но все равно смысл ускользает от меня…
Я вздохнул.
– Надо ехать. Кончай лапать, а то сотрешь. Даже самый крепкий гранит стирается, брат.
Он с великой неохотой снова сел на мула, мы тронулись в путь. Кадфаэль оглянулся, вздохнул.
– Кто знает, что за великие тайны там запечатлены…
– Наверное, – согласился я. – Все-таки столько старались, чтобы так много выдолбить значков, и нигде не перепутать…
Он с удивлением посмотрел на меня.
– Брат паладин, вы разве не знали?
– Чего? – спросил я с подозрением.
– Никто не выдалбливал! Это было бы крайне… глупо. К тому же если рука чуть дрогнет или молотком не по зубилу – то значок будет испорчен… или превратится в нечто другое. Нет, брат паладин, это делается проще. Берут ком сырой глины, выравнивают вот так края, а затем пишут все, что нужно. После этого младший из колдунов произносит простейшее заклинание Камня, и вот перед нами уже неразрушимый гранит, что крепче стали, но, в отличие от стали, не поддается времени…
– А-а, – сказал я обалдело, – вот как… Что ж я не подумал о такой простой вещи! Ну да, конечно, тогда да, все ясно. Но в свете такой мудрости не думаю, что на том камне что-то мудрое. Скорее всего то же самое, что и на стелах Ашурбанипала: сколько городов пожег и разорил, сколько тысяч врагов обезглавил, а сколько утопил или увел в плен…
Зайчик тревожно фыркнул, уши задвигались, я чувствовал, как ловит пока неслышимые мне звуки. Легкий холодок пробежал по телу, а на затылке зашевелились волосы. Тревога вошла, как стрела в мягкую глину, но засела, словно в плотном дереве. Я вертел головой, пытаясь определить, где опасность, с какой стороны нападут, но зло в самом воздухе, в скалах, нависающих над дорогой, в камне под ногами, словно те страшные удары, которыми обменивались Великие Маги в минувшую тысячи лет тому войну, нанесли незаживающие раны, и земная плоть стонет от боли и кипит ненавистью, замечая на себе существ, которые так тяжело ее ранили.