Ричард Длинные Руки – гроссфюрст
Шрифт:
Для этого не надо ничего особенного, просто пустить более быструю струю с нашей стороны берега, чтобы стал обрывистым, никакая конница не взберется, для речной богини это всего лишь шевельнуть пальчиком.
Да, Гиллеберду пришлось бы умыться, а я снова показал бы себя настоящим стратегом, вожаком и все такое, но что-то не давало мне раскрыть рот все время общения, хотя я пытался, честно пытался, и только сейчас вот сообразил, что.
С гномами у меня был торг, и даже с эльфами деловая сделка. Они почесали спинку мне,
Никто не узнает, сказал я себе, а сам с собой я всегда договорюсь, не совсем же я дурак, всегда найду весомые и правильные доводы!
Я наконец-то оглянулся, однако между нами уже вклинился небольшой гай с роскошными кленами, я вздохнул и снова начал повторять старые доводы и отыскивать новые, достаточно весомые, чтобы вернуться и попросить ее сделать так-то и так-то, находил, находил не просто весомые, а совершенно убийственные, однако почему-то не срабатывали.
Черт, не могу понять, почему, почему не могу вернуться и просто попросить?
Дорога дважды огибала такие милые и уютные рощи, что я просто не мог понять, ну почему давать кругаля, когда можно насквозь, деревья стоят редко, зато там тень от солнца и защита от неприятного ветра…
Однажды вот так между двумя рощами увидел синий дымок костра, с высоты седла рассмотрел там пару чахлых кустов, кто-то из путешествующих вот так же устрашился остановиться даже на опушке рощи, а расположился на солнце и ветру, под защитой полусухого кустарника…
Пес бросился вперед, зарычал, шерсть поднялась дыбом, мышцы вздулись и стали втрое объемнее.
— Назад! — велел я резко.
Он остановился, но не попятился, а повернул голову и смотрел на меня с угрюмым укором, глаза налились кровью, а верхняя губа подрагивала, открывая клыки.
— Не вмешиваться, — сказал я. — Сам разберусь. А то и так говорят, что вы умнее хозяина и всё за меня делаете… Еще бы королевством рулили…
Костер, уже наполовину погасший, прогорают даже угли, по ту сторону сидит, нахохлившись, как выпавший из гнезда птенчик, только пытающийся учиться летать, голодный и несчастный, девчушка.
Я соскочил на землю, велел Бобику сидеть и не двигаться, приблизился медленно, разводя руки и показывая, что в них ничего нет.
— Не бойся, дитя… Ты почему здесь одна?
Она посмотрела на меня исподлобья, покосилась по сторонам, но никто не подсказывает, как себя вести, и проговорила тоненьким голоском:
— Они пошли вон в тот лес за хворостом… И еще сказали, чтобы я ни с кем не разговаривала.
— Но их нет, — сказал я, — а то бы я говорил с ними. Как тебя зовут?
— Келя…
Я всматривался в замурзанное, но очень миленькое, почти детское личико, с чистой свежей кожей, длинные золотые волосы в крупных кудряшках, а еще в них умело заколота большая белая роза, символ невинности, и только большие глаза кажутся
— Я хочу есть, — пожаловалась она, — и мне страшно… Возьми меня на ручки!
— Сейчас-сейчас, — сказал я.
Я присел возле костра, вытащил стрелу из колчана и пошевелил ею угли. Там затрещало, слабые огоньки появились на багровых боках, начали лизать веточки, стало чуть светлее.
— Как ты думаешь, — поинтересовался я задумчиво, — почему всякий раз девочка?.. Мальчика не так жалко, что ли? А ведь и вправду не жалко. Нет, жалко, но не так, как девочку. Мальчики как бы для того и предназначены, чтобы красиво погибнуть чуть позже, а девочка гибнуть не должна…
Она спросил непонимающе:
— Ты о чем?
— И в лесу, — продолжил я, — чаще навстречу с криком «Спасите!» бежит женщина… обязательно юная и цветущая, такая испуганная и трепещущая, что сразу хочется ухватить ее в объятия и прижать к груди. Поглаживая и успокаивая… гм… хотя откуда там взяться женщине, в лес обычно ходят мужчины, на охоту или за деревом…
Она нахмурилась и смотрела на меня с вопросом в глазах. Черная радужка с угольным блеском начала быстро расти, расползаться на все глазное яблоко, и через несколько мгновений глаза стали чернее египетской ночи.
Нежный рот с пухлыми губами стал ярко-красным, предельно красным, словно кровь ее жертв еще свежа. Ее взгляд упал на стрелу в моей руке, губы насмешливо изогнулись.
— Ты такой осторожный, — произнесла она все еще детским голоском, однако в нем появились и чувственные нотки, — или такой чуткий?
— Я чуткий и нежный, — сказал я, — а еще и осторожный, мудрый, красивый, но тебе это все равно, верно? Гиены и трусов и храбрецов жуют без лишних затей…
Она проговорила медленно и раздельно:
— Ты чуткий… но все равно ты дурак!
Я не успел даже глазом моргнуть, как она ринулась ко мне бесшумно и стремительно, как пикирующая в ночи на мышь сова. Я шатнулся в сторону, а моя рука с зажатой стрелой дернулась вперед, словно по ней сзади с силой ударили в локоть.
Вампирша страшно вскрикнула, ухватилась обеими руками за живот, там вспыхнул огонь вокруг вбитой почти по оперение стрелы, запахло горелым мясом.
— Кто… ты?
Сердце мое колотится, как у зайца, но ответил я достаточно ровно:
— Не дурак… как ты убедилась.
Она упала навзничь, хваталась горящими пальцами за древко и снова отдергивала, не в силах выносить боль еще более мучительную, стонала, выла, корчилась. На лице впервые отразились страх и отчаяние.
— Ты… знал?
— Предполагал, — ответил я, — но презупенция невиновной девственности, как сама понимаешь, главенствует… Вообще-то я бы не стал, хоть и понял, кто ты… надо бы, но что-то война перестает мне ндравиться… Достойных людей убиваю пачками. А тут, думаю, дай хоть вампиршу пощажу…