Ричард Длинные Руки – паладин Господа

Орловский Гай Юлий

Я встал, ухватился за стену, мир закачался, а желудок начал карабкаться, цепляясь за ребра, как за ступеньки лестницы, повыше к горлу.

– Не скажут, – прошептал я. – По крайней мере я уж точно не скажу…

Он проводил меня насмешливым взором, я вывалился в коридор, за спиной хлопнула дверь, слышались тяжелые шаркающие шаги.

– Да уж, сейчас точно не скажете… Но что будет, когда голова перестанет трещать?

– Тогда затрещит сердце, – ответил я.

На дворе в глаза ударило солнце. Слуга с сочувствием смотрел на мою опухшую харю. Вывел

коней, сказал, подавая повод:

– С седла не брякнетесь, ваша милость? Может быть, лучше отложить выступление на сутки?

– Лежать – не сидеть, – сказал я. – Но что делать, труба зовет…

Появился Гендельсон, посмотрел насмешливо, залез на коня, а потом уже со стуком опустил забрало. Массивная железная статуя, но все-таки там под железом что-то сообразило, что выглядит смешновато, все-таки не поле турнира и тем более не поле сражалища, снова поднял железную решетку.

– Хорошо сказано, – одобрил он звучным басом. – Труба зовет на подвиги!

Господи, подумал я с отвращением. Только бы этот дурак не потащил из ножен меч и не начал помахивать в воздухе, изображая героя.

Гендельсон с усилием вытащил из ножен меч, вскинул гордо острием к небу. Солнце заблистало на лезвии, рассыпалось на тысячи блестящих искорок. Он помахал им над головой, приосаниваясь и показывая удаль и рыцарскую доблесть.

Слуга приторочил сзади к седлу два мешка с провизией, а Гендельсон тут же совсем не героически перепроверил, пересчитал, сказывается его профессия. Мы попрощались с хозяином и особенно с Дафнией. Я сказал хозяину многозначительно, что буду возвращаться этой дорогой и поинтересуюсь, не обижал ли бедную девушку. Он спокойно выдержал мой испытующий взгляд.

– Заезжайте, – сказал он. – Если не выйдет замуж, то будет еще здесь.

– А выйдет замуж, выгонишь?

– Нет, но мужья часто требуют, чтобы готовила только им дома.

Гендельсон, которому тоже надо обязательно показать, кто из нас двоих старше, многозначительно погрозил хозяину пальцем, и мы пустили коней шагом. После ночного разговора Гендельсон старался без нужды не встречаться со мной взглядом, сам не заговаривал, но держался тем не менее с прежней бундючностью, вперял перед собой такой тяжелый взор, что горизонт подрагивал и заметно прогибался.

– Вот видите, – сказал я, – нормальные хорошие люди. И хозяин с его семьей, и гости. Мы ж ни с кем не подрались даже!.. А ведь это ж земли, где воцарилось Зло. Где Тьма кругом, ни зги добра…

Он буркнул, не поворачивая головы:

– Зло принимает разные обличья.

– Да? А что мы видели на этом дворе злого?

Он подумал, ответил с прежней неприязнью, разве что не повышал тона, помнил, что он обнажился и наши роли несколько изменились:

– Все.

– Все? Это слишком много. Иначе не будет заметно Добра.

Он сказал негромко:

– Я видел, сэр Ричард, как вы фыркали, когда я… ну, с мечом. Но ведь надо же простому люду показывать пример доблести и мужества?

– Надо, – согласился я кротко.

В голове стучали молотки, я перебирал в

памяти все, что сохранилось, но там всплывали такие куски, что я содрогался: наяву ли стрясанулось аль у меня крыша поехала? И как я держался? К счастью, если абсолютное большинство при пьянке развязывается, то я как раз завязываюсь. И чем больше приходится выпить, тем старательнее слежу, чтобы не обос… не опозориться. А когда вообще уже полный перебор, вообще молчу, как инозвездные цивилизации. Так что не надо, что я по пьяни натворил то-то и то-то. Брехня, по пьяни я вообще зайчик.

Дорога привела к неширокой речке. Кони пошли вдоль воды шагом, сами присматриваясь, выбирая брод. Далеко впереди молодая девушка вошла в воду по колено, тоже намереваясь перебраться на ту сторону. Нас она не видела, сосредоточенно всматривалась в темную воду.

Кони шли по мокрому песку, копыта увязали, но ступали бесшумно. Девушка медленно двинулась вперед, нащупывая путь. Дно понижалось, и, соответственно, она поднимала подол все выше и выше. Я засмотрелся, ее ноги открываются постепенно, как в дразнящем стриптизе. Когда поднялись до уровня икр, я напомнил себе, что в этом веке еще не изобрели нижнее белье, о женских трусах слыхом не слыхивали…

Черт, с середины реки дно начало повышаться, девушка быстро выбиралась на берег, так же постепенно опуская платье. Разочарованный, я подумал тускло, что Бог мог бы выкопать речку и поглубже или же могли бы пройти дожди в верховьях, чтобы уровень поднялся… рассмеялся, ибо столько видел совсем голых баб, но голых – это не совсем то…

Правда, возможно, голость тех баб как раз и служит некоторой защитной реакцией… Я не успел додумать, девушка была уже у берега, правда, там пришлось преодолеть яму, где снова приподняла платье, на этот раз приоткрыв сверкающие ягодицы… вода справа от нее забурлила, девушка вскрикнула, выронила края платья, руки взметнулись над головой, и она исчезла под водой.

Потрясенные, мы смотрели на кровавый водоворот, что возник там, по течению поплыли красные струи, но тут же вода стала чистой и спокойной. Я видел, как утаскивают антилоп крокодилы, но тогда вода бурлит долго, на поверхность выныривает то рогатая голова, то копыта, то крокодилий хвост или спинной гребень, а здесь как будто ее утащило и смололо в гигантской мясорубке, даже крови выплеснулось едва-едва…

Гендельсон перекрестился:

– Господи, прими душу ее с миром. Даже если она язычница, прими!.. Они все здесь живут, не зная Твоего спасительного учения…

Я чувствовал себя так, словно тоже вот-вот перекрещусь или перекрещу то место, отгоняя страшного зверя. Посмотрел на Гендельсона, лицо опалило жаром. Дурак же, ничтожество, надутый петух, но все-таки прежде всего подумал о той несчастной, просит принять ее по-доброму, хоть она и чужая, а я сразу о своей шкуре, о своей драгоценной жизни, трус несчастный…

Впрочем, сказал себе в оправдание, я в самом деле значу намного больше. К тому же мне, а не ему приходится думать, где переправиться на ту сторону.