Ричард Длинные Руки – принц короны
Шрифт:
— Переведите дух, — посоветовал я, — а то подумаю, что знали о моем приходе и выказываете рвение…
— Чуял, — поправил он. — Мы здесь, как муравьи, что чувствуют приближение грозы или землетрясения. Как только вы приближаетесь, меня всего трясет…
Я создал бокал с вином, затем еще один и сунул его Альбрехту. Если его и трясет, то где-то глубоко внутри, но руки явно не трясутся, а взор ясен.
Он устроился по моему жесту в глубоком кресле напротив, непривычно расслабленный и благодушный, явно старается разблагодушничать меня, чует
Я старался ощутить мир в ярком свете, все-таки все краски резкие, яркие, без полутонов, даже вино в моем бокале бодрит, хотя обычно у меня от него наваливается некоторая сонливость.
Альбрехт, откинувшись в кресле, не пьет, а смакует, отхлебывает даже не глотками, а как бы выбирает по капле. Я ему создал коньяк, самый старый из тех, которые когда-либо пробовал, сам в них не вижу вкуса, слишком крепковат, но для луженых глоток он в самый раз, а у графа, судя по его блаженному виду, именно такая.
— Перерыв на зиму? — спросил он медленно и лениво. — До чего же прекрасное вино… особенно в это время.
— Перерыв, — согласился я.
От камина идут жаркие волны тепла, багровые сполохи играют на стенах, соперничая с солнечным светом.
— А что потом? — спросил он. — Мы в центре враждебной страны. И не просто чужой, как Ламбертиния или Мезина! Здесь замешана религия, вот уж чего не люблю…
— Я тоже, — признался я. — Но что делать? Что имеем, то имеем.
— А если Мунтвиг все же начнет осаду? — спросил он. — Хотя это и невероятно трудно?
— Не знаю, — ответил я честно, — но у меня есть печальный пример другого полководца, который провел бесчисленное количество сражений и ни одно не проиграл, так вот он тоже надеялся успеть провести молниеносную войну.
— И как, получилось?
— Он собрал самую огромную, — объяснил я, — по тем временам армию, что-то типа шестьсот тысяч солдат…
Альбрехт охнул и опустил фужер:
— Сколько-сколько?
— Да-да, — подтвердил я, — сейчас такое немыслимо, а он собрал и — двинул в поход. Но до зимы не успел сломить противника, сказались большие расстояния и отсутствие дорог, которым славилось то королевство. Правда, нанес ему жесточайшее поражение и захватил главный город, но отступающий император отказался сдаться, а зимой не воюют, и вторгнувшийся в чужую страну величайший полководец поневоле испытал это на себе.
Альбрехт спросил с жадным интересом:
— Как?
— Вся исполинская армия погибла, — ответил я, — а сам он едва-едва успел удрать…
Он некоторое время молчал, с задумчивым видом поворачивал в пальцах тонкую ножку фужера.
— Все, — спросил он приглушенным голосом, — это все шестьсот тысяч?
— Да, — ответил я. — Не знаю, где именно Мунтвиг застрял, но явно же там просидит до весны.
— Тогда почти до лета, — уточнил он. — По весенней грязи передвигаться еще хуже, чем по снегу.
Я долил ему вина, он кивнул с благодарностью, мы сейчас не лорд и его вассал, а старые друзья.
— А когда земля
Он внимательно поглядел поверх края бокала.
— Понимаю.
— И как?
— Стараюсь об этом не думать, — ответил он медленно. — В церквях пока спокойно, но весной будет наплыв. Все-таки конец света… пусть не окончательный и бесповоротный, но конец всем королевствам в том виде, в каком они есть. Нельзя надеяться, что потом выйдем из пещер и все восстановят… В некоторых местах лавой зальет все, никто не выживет даже в самых дальних и глубоких пещерах. Они просто не смогут пробиться наверх.
Я невольно передернул плечами.
— Жуткая смерть.
— Да, — согласился он, — однако же хотя все об этом знают, но живут так, словно никакого Маркуса вообще не существует. Как живут все звери, не подозревая, что когда-то умрут. И, по-моему, это единственно правильно. И вам так советую.
Я молча рассматривал поверхность стола. Там медленно появилось блюдце с сахарным печеньем, а потом рядом словно из тумана проступила пара шоколадок в цветной фольге.
Альбрехт наблюдал с интересом и некоторой завистью.
— А это стоит того? — спросил он.
— Чего, граф?
— Вечной души, — пояснил он. — По-моему, это все-таки не от паладинства, а чистейшая магия. Или не чистейшая, что еще хуже.
— Имеете в виду, — переспросил я, — что гореть мне в аду?
— Да, — ответил он. — Вечные муки, знаете ли…
Я подумал, переспросил:
— Вечные? Я как-то думал, что до Страшного суда. Ад — это что-то вроде предварительного заключения. А когда протрубят архангелы, когда Иисус возглавит Страшный суд, он уже и будет определять, кого куда, взвешивая его добрые и недобрые поступки.
Он криво улыбнулся.
— Ну, судя по всему, Страшный суд уже скоро, если летом появится беспощадный Маркус… С другой стороны, думаю, вам и ад не страшен.
— Думаете? — спросил я. — Вообще-то, если собрать все переделки, в которых я побывал…
Он покачал головой.
— Нет, я имею в виду совсем другое.
— Граф?
Он посмотрел на меня в упор смеющимися глазами.
— Вы политик, сэр Ричард. А политики — люди осторожные и предусмотрительные. Думаю, если вы еще не установили доверительные отношения с хозяевами ада, то дело к тому идет…
— Сплюньте, граф, — сказал я сердито. — Меня из паладинов тут же вышибут, а это для меня дорого и свято, как первая любовь!
Он сказал с сочувствием:
— У вас она уже была?
— И не один раз, — сказал я хвастливо. — А вообще-то, если честно, она всякий раз… первая, что ли? Я бывал влюблен не один раз. Страстно и безумно. Надеюсь, это все перегорело, а кто сгорел, того не подожжешь.
— Первая любовь, — сказал он, — требует лишь немного глупости и много любопытства. Обычно она приоткрывает смысл второй… Но вы ловко увильнули от вопроса насчет связей с адом.