Ричард Длинные Руки – принц короны
Шрифт:
Взгляд мой упал на рукоять меча, там в навершии страшно горит зловещим багровым огнем крупный рубин. Что-то в нем такое, взгляд не оторвать, настоящий Адский Рубин…
…И теперь даже не знаю, как мне с таким подарком.
Хотя кому я брешу? Такую изворотливую сволочь, как я, не перебрехать, я же себя вижу как на ладони… хотя бы в этот момент.
Адский Рубин блещет люто и дико, скопив в себе страшную мощь подземного мира, но можно заметить, что один из лучиков вроде бы длиннее всех и указывает на север.
Я повернул
— Бобик, нам нужно отыскать нечто… с таким же запахом. Ну, серы, смолы и горящей плоти.
Он посмотрел на меня очень серьезно, глаза зажглись багровым огнем, а шерсть приподнялась.
Арбогастр фыркнул, повернул ко мне голову, и я со страхом увидел, что и его глаза медленно наливаются этой ужасающей багровостью, словно череп набит раскаленными углями.
— Давай, Зайчик, — прошептал я с тоской. — Раз уж как бы согласился.
Возможно, если бы этот убежавший из ада Конрад начал вторую жизнь без грабежей и насилий, я бы и ухом не повел. Иногда наше бездействие удается оправдать милосердием, очень удобное понятие — ничего не делаешь, преступника не наказываешь, объясняя высокими мотивами, хотя на самом деле руководит когда лень, когда трусость, а чаще всего просто нежелание впутываться в историю.
Когда-то для таких вот, совестливых, но трусливых, придумают прекрасное обоснование сидеть в норке и не вмешиваться: терпимость, политкорректность и мультикультурность, но сейчас, слава Всевышнему, мир еще честен, и потому меня через не хочу и не буду несет навстречу неприятностям некая воля, намного более сильная, чем моя…
И не сразу понимаешь, что несет как раз моя воля. Во мне как бы две воли: моя крохотная, личная, ей бы только о моей шкурке, и более высокая, вроде бы и не нужна мне, даже вредна, так как заставляет вот бросить все и мчаться спасать других, совсем ненужных мне. Но эта высокая воля, которую привычно называем Божественной, на самом деле инстинкт спасения общества, ибо человек сам по себе ничто, зверь, тля, животное, только в обществе живет, развивается и когда-то сумеет построить и на земле Царство Небесное, хотя под этим названием каждый понимает свое лучшее, высокое, что даст человеку абсолютную свободу, бессмертие и беспредельные возможности…
Глава 8
Церковь я увидел в слабом рассвете, небо только-только начинает окрашиваться розовым. Увидел даже раньше, чем село, небольшое и прижавшееся к земле, которая его кормит. Домишки из бревен, только церковь каменная, гордо устремленная ввысь, с колокольней, где под каменным сводом темнеет довольно большой колокол.
Арбогастр пронесся напрямик, ломая с хрустом заснеженные кусты, за нами снежный вихрь, как за налетающим на село смерчем. Из домов начали выскакивать люди и останавливались на пороге, завидев одного-единственного всадника на страшном черном коне с роскошной гривой, которого сопровождает громадный
Я придержал Зайчика, у крестьян лица испуганные, в глазах страх, на меня смотрят с ужасом.
— Священник этой церкви, — спросил я, — он… как?
Один из крестьян сказал отчаянным голосом:
— Вчера был убит. Разорван на части, словно диким зверем.
— Словно? — спросил я. — А на самом деле?
— Убийца не был зверем, — ответил другой крестьянин.
— Не был зверем?
— Зверь хоть что-то да сожрал бы, — ответил он. — Сейчас зима, зверю труднее, чем летом, найти пропитание.
Второй добавил:
— Волки обычно ходят стаей. Целиком бы сожрали.
— И следов не было волчьих, — сказал первый. — Вообще никаких звериных. Священника убил человек.
— Злой человек, — сказал кто-то. — Очень злой и очень нехороший. Отец Кенедий был очень добрым человеком. И всегда нам помогал.
Я поглядел по сторонам; недавний снежок припорошил все следы, но багровый лучик, насколько понимаю, все еще продолжает указывать в ту же сторону.
— Там, — спросил я за лесом, — есть еще люди? Село, город?
— Да, — ответили мне торопливо, — городок На Взбугорье.
— А церковь там есть?
— Да, конечно…
Арбогастр с места взял в стремительный галоп. Мы обогнули лес, а за роскошным лугом, скрытым под толстым слоем чистейшего снега, показалось большое село, обнесенное частоколом, что дает право называться городом.
Дома достаточно добротные, а в центре массивная церковь, пригодная для обороны, но крыша стреловидная, не преследующая никаких утилитарных целей, кроме как устремленность к Богу.
Первые лучи солнца уже осветили крышу, там вспыхнуло все светло и радостно, однако внизу истоптан снег, везде большие пятна крови, дверь в церковь выбита свирепо, будто тараном, а на пороге лежит вниз лицом человек в длинной рясе священника.
Вокруг него несколько человек из крестьян, большинство пугливо отбежали подальше при виде грозного Пса, но двое остались, на их лицах такая скорбь и ярость, что не испугались бы самого Вельзевула.
Рядом с убитым растеклась самая большая лужа крови, словно он, уже смертельно раненный, пытался достичь алтаря, но умер на полдороге.
Я подъехал, посмотрел с седла, чувствуя почти такую же боль и ярость.
— Кто это сделал? Где он?
Один из крестьян сказал угрожающе:
— Попался бы нам самим тот, кто это сделал!
Второй добавил с вызовом:
— Мы не посмотрели бы, если он лорд или знатный рыцарь!.. За такое сами разорвали бы эту сволочь на части.
— И Господь бы нас простил, — сказал первый.
— Господь все равно бы наказал, — уточнил я, — ибо сказано же «не убий», но люди — да, оправдали бы, а люди — это частичка Господа, ибо он живет в наших душах… и больше нигде. Кто-нибудь видел, куда эта сволочь поехала?