Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Блэкмор Ричард Додридж

Деньги у меня действительно подходили к концу, и мысли о нашей ферме начали все более и более одолевать меня. Кроме того, мне не терпелось предъявить матушке свежеиспеченный герб и собственную персону. Я воспользовался влиянием, которое Лорна имела на королеву, и добился того, что мне дозволили, наконец, отбыть домой.

Вначале власти намеревались удержать меня в Лондо­не впредь до возвращения лорда Джеффриза после кровавых расправ, что он учинил в графствах, принявших учас­тие в мятеже, но судьба моя, сложившись столь счастливо, дала мне возможность воздержаться от встречи с лордом главным судьей, причем без пагубных последствий для себя, чему я был несказанно рад, потому что даже у лон­донцев застыла кровь в жилах, когда до них стали дохо­дить слухи о варварских пытках, какие его светлость

применяет в восставшем краю.

Граф Брандир не знал, как выразить мне свою благодарность, — не только за спасение своей жизни, но и спасение того, что он ценил куда выше, — состояния, накопленного для лорда Алана.

Провожая меня в дорогу, Лорна плакала не переставая, и горе ее послужило мне лишней наградой за все мои прошлые невзгоды. Она надавала мне кучу подарков для матушки, Анни и Лиззи. Ей казалось, хотя она и не говорила этого вслух, что в моем отъезде не было никакой нужды, и я вполне мог бы задержаться до самой зимы, но я знал, что матушка, — да и не только она, а вообще все обитатели нашей фермы, — сочтут, что я, ссылаясь на выс­шие государственные интересы, провожу время в Лондоне в лени и праздности, соря деньгами налево и направо и надеясь, что урожай перекочует с поля в амбар как-нибудь сам собой, и что ничто не удерживает меня нынче вдали от дома, кроме жажды пустых приключений. Так, наверняка ворчали сейчас домашние, думая обо мне, но я был уверен, что попреки разом сменятся восхищением, когда я покажу им свой замечательный герб.

Так оно и вышло, и, более того, на Орском постоялом дворе был задан в мою честь грандиозный обед, в котором участвовал весь Орский и все соседние приходы. И если на следующий день я почувствовал себя несколько нездо­ровым, то это — от переизбытка добрых пожеланий и доб­рого вина.

Нет нужды говорить, что местные, так сказать, природ­ные джентри [79] долгое время смотрели на меня с откровен­ным презрением, видя во мне всего лишь наглого выскочку, Но мало-помалу до них дошло, что я не настолько глуп, чтобы вести себя с ними как равный с равными, что я, как и прежде, работаю на ферме, участвую в борцовских соревнованиях, по-прежнему снимаю шляпу перед членами магистрата, — и тогда некоторые джентльмены искренне пожелали свести со мной знакомство. Когда же я, от всей души и безо всякой язвительности, поблагодарил их за эту честь и все же отказался от их компании, объяснив, что им будет неловко рядом со мной, а мне — рядом с ними, они пожали мне руку, заверив, что они на меня не в обиде, ибо в том, что я сказал, есть свой резон, и хотя, великодушно заявили они, им будет меня недоставать, они все же дождутся времени, когда я, став старше, смогу оценить себя по достоинству.

79

Джентри — мелкопоместное дворянство в Англии.

Наступила зима, но Дуны не бедствовали: двадцать овец в неделю, одного тучного быка, двух упитанных оленей, шестьдесят бушелей [80] муки, кроме того, эль, свечи и прочее, все что ни потребуется, получали они от нас и, казалось бы, зачем разбойничать, когда добыча сама идет в руки? Но нет, Дунам этого было мало. Они стали выговаривать своим данникам, что и мясо-то плохое, и масло прогорклое, и то не так, и это нехорошо, а однажды ночью Дуны совершили на нас очередной набег и похитили двух девушек из местных. Не успели мы опом­ниться после этого бесчинства, как нас потрясли иные новости, куда более худшие: в один из февральских вече­ров, часов около шести, вооруженные Дуны похитили жену арендатора Марджери Бэдкок и убили ее ребенка.

80

Бушель — 36, 35 литра. 60 бушелей — 2181 литр.

Глава 56

Чаша

переполнилась. Второй штурм Долины Дунов

Осенью прошлого года, когда я был в Лондоне, край наш нещадно трясло и лихорадило. Несколько высших офи­церов из армии Монмута, которую этот горе-полководец бросил на произвол судьбы, не дождавшись кораблей из Франции, укрылись в эксмурских лесах. Среди них оказался некий майор Уэйд. Побывав в нашем доме несколько раз, он очень приглянулся нашей Лиззи. За три месяца до моего возвращения его захватили на ферме близ Брэндона. Фермер, давший ему приют, повесился от страха в ожидании ареста. Матушка же моя, благодаря сержанту Блоксему и его докладу, где наше семейство было представлено с самой лучшей стороны, избежала наказания.

Власти, преследуя нас за доброту и человечность, не желали палец о палец ударить для того, чтобы оградить нас от разбоя и насилия Дунов. Чаша нашего терпения переполнилась. Разве мужчина смеет называть себя мужчиной, когда его жена и дети предоставлены милости лю­бого чужака, поправшего родимый порог?

Фермеры, арендаторы, всяк мало-мальски способный носить оружие — эти люди потянулись ко мне, и мы стали собираться в кузне и в брэндонской пивной. Все сошлись на том, что руководство и организацию дела должен на себя взять я. Я посоветовал им идти за помощью в маги­страт, но люди, горько усмехнувшись, сказали, что бывали там и довольно часто. Я сказал, что не прошел воинской выучки, но они ответили:

— Постарайся возглавить нас в бою, а мы постараемся не разбежаться у тебя за спиной!

Ну что ж, это прозвучало убедительно, тем более, что горе Марджери Бэдкок я воспринял как свое собственное: давным-давно, много лет назад, еще до того, как я посту­пил в Бланделл-Скул, что в Тивертоне, я ходил с Мард­жери в воскресную школу и одно время даже всерьез мечтал, что когда-нибудь она станет моей возлюбленной и моей женой, хотя Марджери была на три года старше меня. И все же я не мог напасть на Дунов внезапно, без объявления войны: пока я был в Лондоне, они неукосни­тельно соблюдали договор. Ни мои близкие, ни наше хозяйство, — никто и ничто не подверглось их нашествию, — так мог ли я нанести им удар в спину, хотя за все свои кровавые подвиги они стоили самой страшной кары?

Между тем возбуждение среди моих земляков возрас­тало день ото дня, и когда я понял, что никакие отговорки и проволочки уже не помогут и за дело следует браться немедленно, я выдвинул следующее условие: пусть Дуны отпустят мистрисс Марджери и выдадут того, кто убил ее ребенка, в противном случае я стану во главе вооружен­ной экспедиции и сделаю все, чтобы стереть разбойничье гнездо с лица земли.

Но кто пойдет к Дунам, чтобы предложить им наши условия? Желающих не оказалось. Тогда я решил идти в долину сам, поскольку то, что на языке военных именуется «ультиматумом», было моей затеей.

Итак, однажды после полудня я появился у Ворот Дунов, без оружия и с белым флагом, сооруженным из Лиззиного носового платка. Двое Дунов, выслушав, что мне от них нужно, согласились без насмешек и пререканий схо­дить за капитаном при условии, что я останусь на месте и не стану вынюхивать и высматривать, какие есть проходы в их логово. Я с готовностью согласился. Помилуй Бог, любезные читатели, зачем мне это было нужно, когда эти самые проходы я и без того знал, как своих пять пальцев! Я остался ждать, где стоял, опустив одну руку в карман, перебирая там горсть зерна — образец для продажи на рынке,— а другой рукой опершись о скалу.

Часовые вернулись очень скоро, сообщив, что капитан Карвер явится на переговоры, как только выкурит трубку. Ждать пришлось долго. Наконец, в каменном проходе раздалось эхо тяжелых шагов и на свет Божий показался громадный Карвер Дун. Он не сказал мне ничего обидного, но взглянул с таким пренебрежением, что, право, лучше бы уж оскорбил самым черным словом.

— Чего вам надобно, молодой человек? — спросил он таким тоном, словно видел меня в первый раз.

Несмотря на ненависть, которую всколыхнула во мне его физиономия, я сдержался и кратко перечислил ему злодеяния, совершенные его молодчиками за последнее время, а также условия, на каких можно уладить дело. Иначе...