Ричард Львиное Сердце
Шрифт:
Первым поприщем злодеяния должна была послужить Австрия. Адриатика — на пути из Палестины во Францию — и бури да морские разбойники часто загоняли туда суденышки богомольцев. А австрийским герцогом был не кто другой, как Леопольд, в лице которого так жестоко были оскорблены Ричардом и личные кровные чувства, и честь всей немецкой нации. Его ничтожный, но великий в своем углу, вассал Мейнгард Горицкий всё мечтал, как бы угодить своему сюзерену, и поджидал, не пошлет ли Бог горному ворону кусочка сыру. Пользуясь «береговым правом», он уже давно питался понемногу приношениями купцов, попадавших в его сети. По их примеру, и Ричард, назвавшись уже купцом Гюгом, послал своему пауку перстенек: он не опасался, что его узнают в таком дереодеванье и с внезапно поседевшими волосами. Но перстенек
Тут уж и доверчивый Ричард смекнул: он ночью ускакал только с рыцарем Эстаном и пажом, знавшим по-немецки. Неизвестно почему маленькая дружина направилась не на северо-запад, а на северо-восток, на Вену, то есть прямо в лапы Леопольда. Её опередил гонец Мейнгарда, пославшего цедулку к своему брату Энгельберту Лайбахскому. Вслед за ним в Лайбахе, в одном кабачке, расположились подкрепиться проезжие, дня три почти не евшие. Энгельберт послал на разведку служившего у него старого норманнского воина. Норманн узнал своего бывшего герцога, пал ему в ноги и тайком снабдил его и его спутников свежими конями. Беглецы доскакали до Вены и остановились в избушке у её стен, томимые усталостью. Паж пошел в город за харчами. Болтовня юноши, хваставшегося даже рыцарской перчаткой богатыря, да иностранные деньги выдали тайну: пажа схватили, пытали — и отряд воинов схватил Ричарда ночью, во сне, 20 декабря. Гордый король отдал меч только самому герцогу Леопольду.
1193 год застал Ричарда пленником австрияка в Дюренштейне (теперь Кремс) — крепости у Дуная, имевшей вид орлиного гнезда на дикой, уединенной высоте, окруженной скалами, как природными валами. Там и сейчас показывают развалины его кельи. Леопольд тотчас уведомил своего императора, а тот поздравил Филиппа II. Филипп умолял не выпускать красного зверя. А зверь был уже в руках Генриха VI: Леопольд продал его ему за 50 тысяч марок, «как быка или осла», выражаясь словами самого Ричарда. С апреля Львиное Сердце был погребен для света в знаменитом Трифельсе, имперском замке, воздвигнутом Барбароссой по-новому, из могучих квадратных камней. Там, на поднебесной высоте Пфальцского хребта, среди восхитительных видов и теперь можно видеть развалины этой святыни средневековья, где часто пребывал Барбаросса, где цистерцианцы хранили маститые знаки королевского достоинства Германии.
Этой угрюмой поэтической местности приличествовало стать колыбелью сказки о верном певце Блонделе, который будто бы искал венчанного узника и случайно нашел его, по песни самого Ричарда, спетой другом под замком. Этой прелестной сказке тотчас же поверили, и историки долго принимали её за чистую монету. А между тем сам Ричард сложивший в Трифельсе одну из лучших сирвент, прославленную трубадурами, плачется в ней, что на свете нет Блонделей. Вот целиком этот цветок из букета рыцарской романтики: тут вылилась вся душа нашего героя лучше, чем во всех его деяниях и сказаниях летописцев и историков:
Больно, горько душе несчастного узника говорить о своей темнице: не в своем разуме он! Но он ищет у Музы утешения: ведь только её голос может смирять беду. Куда девались все эти союзники, бароны, друзья, которых я всегда встречал с улыбкой? Никто не хочет вызволить своего короля, истратить грош из своих пошлых сокровищ.
И никто не краснеет, оттого что вот уже почти два тоскливых года тянется моя беспомощная неволя! А я знаю, пэры мои английские, нормандские, гасконские, что ни один из вас не остался бы там замуравленным. Будь я свободен, нашелся б выкуп за последнего из подданных моих широких владений! Я не упрекаю вас моими цепями, а всё же я ношу, ношу их на чужбине.
Как себялюбивы люди! «У мертвеца и узника неф друзей и родни»: это — святая правда, пока я, измученный неволей и горем, не в силах разбить мои оковы за недостатком денег. Жестоко страдаю сам, но, увы! ещё больше мучусь тем, что не веет на меня состраданием моих подданных! Спасет ли что их имена от позора, если смерть закроет мне глаза в плену?
Мало я изумлен, но глубоко огорчен, видя,
О вы, дорогие товарищи счастливых дней, Шэль и Пансавен, объявите во всеуслышание, по всей земле, в бессмертных песнях, какую несправедливую войну подняли против меня враги мои! Скажите всем, что среди моих преступлений никогда не было ни вероломства, ни коварства, ни обмана! Возвестите, что до отдаленнейших времен позором будут гореть обиды, какие выношу я здесь в неволе!
Пусть знают все люди в Анжу и Турени и всякий новичок рыцарь, всякий мощный молодец, что уже ни долг, ни любовь не в силах спасти вашего короля, вашего друга из оков! Далекий от утешения, лежит здесь злополучный узник могучего врага, который презирает всё ваше усердие, весь ваш пыл, который удостоит вас лишь сожаления. [144]
144
В сирвенте всего с полсотни стихов. Она распевалась и на провансальском языке трубадуров и на северофранцузском наречии труверов.
«Песня смиряла беду» царственного узника, который говорил: «На меня навалили столько оков, что вряд ли вынесла бы лошадь или осел». А когда она замолкала, слышался хохот и звуки оружия: узник боролся с тюремщиками, радуясь, что он сильнее всех, потом спаивал их.
Но вдруг мир узнал об узнике: роль Блонделя, кажется, сыграло перехваченное письмо императора к Филиппу II. Всюду вспыхнул пожар. В Англии, где братец Джон сначала скрывал плен короля, потом распустил слух об его смерти и тиранически заставлял народ присягать себе, возобладали его враги с Лоншаном во главе — честолюбивым, но умным выскочкой, который возвысился до звания канцлера королевства и папского легата. Их подстрекала Элеонора, жаждавшая видеть своего сына-любимца. Враг Джона, папа, уведомил епископов Англии — и два аббата бросились в Германию на поиски короля. Они встретили узника на дороге из Трифельса в Шпейер, куда император вызвал его на имперский суд.
Чудовищный суд, на который Генрих не имел никакого права, был торжеством Ричарда. Император дошел до безумства: требовал не только безбожного выкупа, но ещё ленной присяги и войны с собственными его союзниками — гвельфами и сицилийскими норманнами, Ричард предложил только 100 тысяч марок: он отказался от унижений, «хотя бы это стоило ему жизни». Он «будто сидел на своем троне», говорит очевидец, и потрясал рукой вместо меча, потом вдруг, в благодушном порыве монарха, бросился к ногам императора, умоляя его «за Англию». Даже Генрих поднял и обнял его, взволнованный; и слезы выступили на глаза Леопольда. Сейм объявил Ричарда невинным, особенно относительно смерти Монферрата [145] .
145
В этом отношении Ричард совершенно обелился благодаря фактам. Тут не требовались письма Старца Гор, якобы посланные Леопольду и «всему христианству»: они действительно ходили по рукам, но оказались подложными.
Вся Европа волновалась. Общественное мнение поднялось горой за царственного гения в цепях, столь блистательно защитившегося на бесправном суде. Трубадуры изо всех сил прославляли своего злополучного великого собрата. Пошла игра дипломатии против зазнававшегося нового Цезаря. Половина могучих князей Германии взялась за старую крамолу; оживились гвельфы. Наконец, папа грозил Грозному отлучением от церкви. А в Англии народ нес последние гроши на освобождение своего короля, помня его щедрость и негодуя на пошлого тирана Джона, графа Мортэна. С богачей брали четверть доходов, с духовенства — десятину; продавали церковную утварь; к Ричарду приходили даже простые люда со своими подарками.