Риф, или Там, где разбивается счастье

Уортон Эдит

— Снова? Но разве это не ты, в последний раз…

Она замолчала, трепеща в душе, как Психея, держащая лампу. [7] Но в вопрошающем свете ее молчания черты спутника изменились.

— В последний раз? Прошлой весной? Но это ты — из лучших побуждений, как объяснила мне, — развернула меня от самого твоего порога прошлой весной!

Ради того, чтобы удовлетворить ее сентиментальность, он явно готов был добродушно «болтать» о вопросе, который Время так убедительно разрешило; и понимание его готовности успокоило ее.

7

Аллюзия

на миф о Психее и Амуре.

— Я написала, как только смогла, — возразила она. — Объяснила причину отсрочки и попросила тебя приехать. А ты так и не ответил на мое письмо.

— В тот момент невозможно было приехать. Мне нужно было вернуться на службу.

— И невозможно написать и сказать мне об этом?

— Твое письмо шло слишком долго. Я ждал неделю — десять дней. У меня были основания думать, когда оно пришло, что ты не слишком торопилась с ответом.

— Ты так подумал, когда прочитал его? В самом деле?

— Да.

Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Тогда почему ты здесь сегодня?

Он с изумлением бросил на нее быстрый взгляд:

— Бог знает… если ты об этом.

— Вот видишь, я правильно говорила, что не понимала.

Он резко поднялся и встал лицом к ней, загораживая вид на реку и квадраты полей на противоположном отлогом берегу.

— Наверное, я это могу сказать и о себе.

— Нет-нет, ни у кого из нас не должно быть причин снова так говорить. — Она грустно посмотрела на него. — Конечно, ни тебе, ни мне не нужен светильник, чтобы показаться друг другу. Я хочу, чтобы ты видел меня такой, какая я есть, со всеми моими иррациональными колебаниями и сомнениями, как старыми, так и новыми.

Он сел обратно на скамью рядом с ней:

— Не беспокойся насчет старых. Они были оправданными — я согласен признать это. Понимаю, когда гувернантка так неожиданно уходит и ты остаешься с Эффи и с больной свекровью на руках, мой приезд совершенно некстати. Я даже понимал тогда, что трудно написать обо всем этом и объяснить. Но какое это имеет значение сейчас? Я хочу разрешить новые сомнения.

Сердце ее снова затрепетало. Она почувствовала, что счастье так близко, так несомненно, что, бросившись ему навстречу, можно погубить его, как ребенок душит любимую птичку, слишком сильно ее лаская. Но сама уверенность подстегивала ее. Сомнения терзали ее так долго, что теперь превратились в яркие безобидные игрушки, которые она могла подбрасывать и ловить без опаски.

— Ты не приехал и не ответил на мое письмо, и, прождав несколько месяцев, я написала другое.

— И я ответил на него; и вот я здесь.

— Да, — сказала она, смотря ему в глаза. — Но в последнем письме я повторила в точности то, что написала в первом — которое послала тебе в июне. Тогда я написала, что готова дать тебе ответ на то, что ты спрашивал в Лондоне; и, написав это, я тем самым дала тебе ответ.

— Моя дорогая! Дорогая! — пробормотал Дарроу.

— Ты проигнорировал это письмо. Все лето не давал о себе знать, и все, что я прошу сейчас, — это откровенно сказать почему.

— Могу только

повторить то, что уже говорил. Я был обижен и несчастен и сомневался в тебе. Думаю, если бы я легче к этому отнесся, то был бы более уверен. Меня это настолько задело, что я боялся еще раз потерпеть неудачу. Потому что ты заставила меня почувствовать себя жалким неудачником. Так что я зажмурил глаза, стиснул зубы и отступился. Вот вся моя малодушная правда!

— Если это вся правда!.. — Она позволила ему обнять себя. — Это мучило меня, понимаешь. Я гадала, что означает твое молчание, пока не заставила тебя прервать его. Теперь я хочу знать, правильно ли я сделала.

— Что я могу сказать, чтобы ты поверила?

— Сначала дай мне все сказать тебе. — Она отстранилась, но рук не отняла. — Оуэн видел тебя в Париже, — начала она.

Она посмотрела на него, и он спокойно встретил ее взгляд. Солнце освещало его приятно загорелое лицо, серые глаза, белый открытый лоб. Она впервые заметила на его руке, которой он сжимал ее ладонь, серебряный перстень с печаткой.

— В Париже? Ах да… Значит, все-таки увидел.

— Он вернулся и рассказал мне. Я думала, у вас был мимолетный разговор в театре. Я спросила, говорил ли ты, что я отделалась от тебя, или, может, передал какое-нибудь сообщение для меня. Он такого не припомнил.

— В антракте — в парижском фойе? Дорогая!

— Нелепо с моей стороны! Но у нас с Оуэном всегда были необычные отношения, как у брата с сестрой. Думаю, он догадался о нас, когда увидел тебя со мной в Лондоне. Так что он поддразнивал меня и пробовал заинтриговать; и, когда увидел, что это ему удалось, сказал, что не успел толком поговорить с тобой, потому что ты спешил вернуться к даме, с которой был в театре.

Он продолжал держать ее за руки, но она не почувствовала, чтобы его рука задрожала, и предательский румянец не окрасил его загорелой щеки. Казалось, он честно роется в памяти:

— Да. И что еще он рассказал?

— О, не много, кроме того, что она была очень хорошенькая. Когда я попросила описать ее, он сказал, что ты скрыл ее в ложе бенуара и он толком ее не разглядел, но видел полу ее накидки, и ему стало ясно, что девушка хорошенькая. «Ясно», видишь ли… Кажется, он сказал, что накидка была розового цвета.

Дарроу расхохотался:

— Ну конечно… всегда непременно розовая! И отсюда пошли твои сомнения?

— Не сразу. Сначала я только смеялась. Но после, когда написала тебе и ты не ответил… Ну, ты понимаешь? — умоляюще сказала она.

Он с нежностью посмотрел на нее:

— Да, понимаю.

— Для наших отношений это не какой-то пустяк. Я хочу, чтобы между нами не оставалось ничего непроясненного. Если я думала, что в тот момент… когда ты ехал сюда, почти…

Он отпустил ее руку и встал.

— Да-да… понимаю.

— Действительно? — Она не отрывала от него взгляда. — Я не наивная девочка. Я знаю… конечно знаю… но есть вещи, которые женщина чувствует… когда знание ничего не меняет. Я хочу, чтобы ты объяснил мне это… не тот конкретный вечер. Я только одного хочу — чтобы ты понял все, что я чувствую. Я не знала, что это такое, пока не увидела тебя снова. И думать не думала, что буду говорить тебе такие вещи!