Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
День и вечер прошли прекрасно.
После момента озабоченности, вызванной отъездом пасынка, Анна предалась своему счастью с пылом, какого Дарроу не ожидал от нее. Днем они отправились кататься на машине: ехали среди неяркого ландшафта, где тут и там пылали багрянцем виноградники, с шумом мчали по деревенским улочкам мимо каменных домов, по пологим склонам над рекой или по петлявшим среди бледного золота леса узким дорогам, которые выводили к четко очерченным холмам. Сияло бледное, словно растворенное в воздухе, солнце, запах мокрых корней и прелой листвы мешался с едким дымом тлеющего подлеска. Однажды они остановились на углу стены, у развалившихся ворот, и прошли по разбитой дороге до старого заброшенного домика с причудливой резьбой и трубой, который стоял в тени старых
Вернувшись, они сели у камина в дубовой гостиной, и Дарроу обратил внимание на то, как изящно смотрится ее голова на фоне мрачных панелей, и задумался о неизменной теперь радости просто видеть, как движутся ее руки, приготавливая чай…
Они обедали поздно, сидя друг против друга за столом, украшенным цветами, при мягком свете свечей, и он испытывал невероятное удовольствие, снова видя ее в вечернем платье, застенчиво-гордую посадку ее головы в окружении темных волос, по-девичьи тонкую шею над легкой выпуклостью груди. Его воображение поражала ее сдержанная красота. Она напоминала изысканный портрет в неброских тонах или греческую вазу, единственным узором на которой была игра света.
После обеда они вышли на террасу, полюбоваться парком, тонущим в лунном свете и тумане. В тусклой белизне смутной массой темнели деревья. Ниже террасы разворачивался чертеж сада со статуями, в отдалении кутающимися в тень, как заговорщики. Еще дальше луга стелили серебристую кисею до реки, укрытой пуховиком тумана; и дрожали звезды над головой вместе с их отражением в тусклой воде.
Он закурил сигару, и они пошли по выложенной каменными плитами дорожке, медленно прогуливаясь в воздухе, полном истомы, пока он не обнял ее со словами: «Не стоит долго гулять, не то продрогнешь»; тогда они вернулись в комнату и придвинули кресла к огню.
Казалось, прошло лишь мгновение, и она сказала:
— Должно быть, уже двенадцатый час, — поднялась и с легкой улыбкой посмотрела на него.
Он спокойно сидел, впивая ее взгляд и думая: «Множество, множество вечеров впереди…» — пока она не подошла ближе, склонилась над ним и, положив руку ему на плечо, произнесла:
— Покойной ночи!
Он встал и обнял ее. Ответил:
— Покойной ночи, — крепко прижал к себе, и они обменялись долгим поцелуем чаяния и единения.
Воспоминание об этом еще светилось в нем, как догорающий огонь в камине, возле которого он сейчас сидел; но чувство ликования не заглушало определенной подспудной серьезности. Его счастье было в некотором роде точкой соединения множества разрозненных целей. Он неопределенно суммировал их, говоря себе: «Очень существенная разница, когда ты так любим женщиной…» Он немного устал от экспериментов с жизнью, хотел «держаться какой-то линии», доводить дела до конца, быть сосредоточенным и сконцентрированным и достигать результатов. Два или три года на ниве дипломатии, — и она рядом с ним! — а затем у них начнется настоящая жизнь: занятия науками, путешествия, писание книг — у него, а у нее — ну, хотя бы радость выхода из атмосферы мелких интересов на свежий воздух состязательной деятельности.
Какое-то время в нем постоянно присутствовала скрытая жажда перемены, и встреча с миссис Лит предыдущей весной подтолкнула его в определенном направлении. С такой подругой, помогающей фокусировать и умножать усилия, он чувствовал умеренную, но достаточную уверенность, что «что-то делает». И за этой уверенностью стояло невольное ощущение, что он так или иначе достоин своего шанса. В целом его жизнь складывалась совсем неплохо. При скромных возможностях и средних талантах он вырос до заметной личности, был знаком с двумя-тремя исключительными людьми, совершил немало интересных и несколько довольно трудных дел и в тридцать семь лет обнаружил в душе честолюбивое стремление заблаговременно обеспечить себе переход к здоровой и энергичной старости. Что до личной жизни, то
От этого успокоительного обзора своей жизни он вернулся к размышлениям о блаженстве, венчающем ее. Мысли его вновь обратились к первой встрече с Анной Саммерс и одну за другой перебрали нити их слегка намеченного романа. Он с простительной гордостью задержался на том обстоятельстве, что судьба столь рано обещала ему привилегию обладать ею, казалось, это означало, что они действительно, в буквальном смысле избитого выражения, были созданы друг для друга.
Важнее всей этой убежденности было просто то, что он неизменно прекрасно себя чувствовал в ее присутствии. В конце концов, именно это доказывало, что она — женщина, предназначенная для него: он испытывал наслаждение, глядя на то, как она держит голову, как уложены ее волосы впереди и на затылке, как прямо смотрит на него, когда он говорит, как уверенны и свободны ее поступь и жесты. Он припомнил каждую черточку ее лица, тонкие жилки на висках, голубовато-коричневые тени на верхних веках и то, как отблеск двух звезд вспыхивал и гас в ее глазах, когда он привлек ее к себе…
Если у него еще оставалось какое-то сомнение относительно природы ее чувства к нему, то эти исчезающие звезды сняли его. Она была сдержанной, даже застенчивой, и человек поверхностный и экспансивный назвал бы ее холодной. Она была как картина, повешенная так, что ее можно рассмотреть только под определенным углом — углом, который не известен никому, кроме ее владельца. Эта мысль тешила его чувство собственника… Он сознавал, что улыбка на его губах выглядела бы глупой, увидь его кто-нибудь в этот момент. Он думал о ее взгляде, когда она спрашивала о его встрече с Оуэном в театре, меньше о ее словах, чем о взгляде, и об усилии, какого ей стоило задать этот вопрос: вспоминал ее покрасневшую щеку, углубившуюся складку на переносице, то, как она старалась отвести глаза, но в конце концов посмотрела на него. В ней боролись гордость и страсть — замечательные качества в жене! Зрелище, едва не вызвавшее секундное смятение, когда ожило воспоминание, которому не было места в его нынешнем представлении о себе.
Да! Дорогого стоит наблюдать такую борьбу между инстинктом и разумом и знать, что причина этой борьбы — ты сам…
К этим ощущениям примешивались соображения другого порядка. Он с удовлетворением думал о том, что она из тех женщин, с которыми приятно появляться на публике. Бесспорно, приятно входить за ней в гостиные, следовать по проходу между рядами в театре, входить и выходить из вагона, говорить о ней самым разным людям: «моя жена». Все эти частности он облекал в одну приятную фразу: «Такой женщиной можно гордиться» — и чувствовал, что этот факт оправдывает и облагораживает его инстинктивное мальчишеское удовлетворение оттого, что любит ее.
Он встал, прошелся к окну и высунулся наружу, в звездную ночь. Затем с довольным вздохом опять опустился в кресло.
— Черт подери! — неожиданно воскликнул он. — Как бы то ни было, это лучшее, что когда-либо случалось со мной!
Следующий день был даже лучше предыдущего. Он чувствовал, и сознавал это, что они достигли еще более ясного взаимопонимания. Как если бы, долго плыв против встречных волн, с солнцем, слепящим глаза, они достигли бухточки под тенью скалы, где можно было плавать в спокойной воде и видеть далеко в глубину.
Временами, когда они гуляли и разговаривали, он чувствовал дрожь юношеского изумления от сходства их взглядов и переживаний, от того, что им в голову в один и тот же момент приходили одинаковые мысли.
«Старое заблуждение, полагаю, — улыбнулся он про себя. — Неужели Природе никогда не надоест проделывать этот трюк?»
Но он знал, что не так все просто. Бывали моменты в их разговоре, когда он отчетливо и безошибочно чуствовал твердую почву дружбы под вихревым танцем чувств. «Эх, как бы она мне нравилась, если бы я не любил ее!» — подвел он итог, удивляясь чуду такого союза.