Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
Она закончила, охваченная внутренней дрожью. Объясняя Дарроу, взывая к нему, она все время говорила себе, что выбрала крайне неудачный момент для этого. На его месте она почувствовала бы, как он несомненно почувствовал, что ее тщательно выстроенные доводы лишь маскируют привычную нерешительность. Это был решающий час, когда она предпочла бы заявить о себе, сметая всякую помеху его желаниям; однако, лишь противостоя им, она могла показать силу характера, которую хотела, чтобы он ощутил в ней.
Но, говоря с ним, она постепенно заметила по его лицу, что он не реагирует на ее слова, что продолжает смотреть на нее рассеянным взглядом, как
Необъяснимым образом она увидела, не поворачивая головы, что он погружен в ощущение ее близости, поглощен созерцанием подробностей ее лица и одежды; это открытие высвободило слова, которые рвались с ее губ. Она чувствовала, что говорит легко, убедительно, убежденно. А про себя думала: «Ему все равно, что именно я говорю, — достаточно самого факта, что я говорю, — даже если это будет глупость, я ему еще больше понравлюсь…» Она знала, что каждая интонация ее голоса, каждый ее жест, каждая особенность ее внешности — даже недостатки: слишком высокий лоб, мелковатые глаза, руки, хотя и тонкие, но не маленькие, не очень изящные пальцы, — знала, что эти «пороки» были многочисленными путями, которыми она действует на него, что она нравится ему несмотря на них, а возможно, благодаря им, что она привлекает его такая, какая есть, а не такая, какой ей хотелось бы быть, и впервые ее наполнило чувство уверенности и легкости, какое приносит счастливая любовь.
Они дошли до двора и зашагали под липами к дому. Дверь в холл была широко распахнута, и в окна, выходившие на террасу, косо било солнце, падая на черные и белые плиты пола, выцветшие мягкие кресла и дорожное пальто и кепку Дарроу, лежавшие среди плащей и накидок, наваленных на скамью у стены.
При виде этой одежды, лежавшей вперемешку с ее вещами, возникало чувство домашней близости. Словно счастье сошло с небес и приняло облик простых повседневных вещей. Кажется, наконец она обрела его.
Когда они вошли в холл, она сразу увидела записку, лежавшую на видном месте на столе.
— От Оуэна! Должно быть, помчался куда-то на машине.
Она почувствовала тайное удовольствие, тут же предположив, что они с Дарроу позавтракают наедине. Затем развернула записку и с удивлением прочла:
«Дорогая, после того, что ты сказала вчера, я не могу ждать ни часа лишнего и уезжаю во Франкей, чтобы перехватить дижонский экспресс и вернуться вместе с ними. Не бойся: я ни слова не скажу, пока не будет неопасно. Верь мне… но я должен ехать».
Она медленно подняла глаза:
— Он уехал в Дижон, чтобы встретить там бабушку. Ох, надеюсь, я не совершила ошибку!
— Ты? Какое ты имеешь отношение к его поездке в Дижон?
Поколебавшись, она ответила:
— Позавчера я сказала ему, в первый раз, что собираюсь поддержать его, что бы ни случилось. И боюсь, он потерял голову, поведет себя опрометчиво и все испортит. Видишь ли, я не хотела ничего ему говорить до тех пор, пока у меня не будет времени подготовить мадам де Шантель.
Она почувствовала, что Дарроу смотрит на нее и видит ее насквозь; краска бросилась ей в лицо.
— Да, я сказала ему это, когда услышала, что ты приезжаешь. Хотела, чтобы он чувствовал то же, что и я… Слишком жестоко было заставлять его ждать!
Ее рука была в его руке, и на мгновение он положил другую руку ей на плечо.
— Да, было бы слишком жестоко заставлять
Они бок о бок направились к лестнице. Сквозь дымку блаженства, окутывавшую ее, история Оуэна казалась ей странно незначительной и далекой. Ничто не имело большого значения, кроме этого потока света в ее венах. Она поставила ногу на нижнюю ступеньку со словами: «Уже почти время ланча — мне нужно снять шляпку…» — и стала подниматься, а Дарроу остался стоять внизу в холле и смотрел на нее. Но, удаляясь, она не становилась дальше от него: его мысли следовали за ней и касались ее, как любящие руки.
Войдя в спальню, она закрыла дверь и застыла, оглядываясь вокруг, как бы охваченная мечтательным изумлением. Чувства, испытываемые ею, были ей внове: богаче, глубже, полнее. Впервые ее с головой захлестнул поток ранее неведомых ощущений.
Она сняла шляпку и подошла к туалетному столику поправить прическу. Шляпка примяла темные пряди впереди, лицо было бледней обычного, с тенями вокруг глаз. Мелькнуло сожаление о пустых последних годах. «Если я сейчас так выгляжу, — сказала она себе, — то что он подумает, когда заболею или заботы одолеют?» Она принялась взбивать руками волосы, радуясь тому, какие они густые, потом бросила и сидела, опершись подбородком на сложенные ладони.
«Хочу, чтобы он видел меня такой, какая я есть», — подумала она.
И глубже глубинного зернышка тщеславия было ликующее чувство, что такой, какая она есть, с примятыми волосами, усталая и бледная, со слегка смятыми тяжелым жакетом тонкими рукавами платья, она нравится ему даже больше, она ему ближе, дороже, желанней, чем во всем роскошестве нарядов, которые могла бы надеть ради него. В свете этого открытия она по-новому вгляделась в свое лицо, как никогда раньше видя его недостатки, однако видя их как бы сквозь некое сияние, словно любовь была светящимся озером, в которое она окунулась с головой.
Сейчас она была рада, что призналась в своих сомнениях и ревности. Она предугадала, что влюбленному мужчине может польстить, когда женщина подобным образом невольно выдает себя, что бывают моменты, когда уважение его свободы привлекает его меньше, нежели неспособность к такому уважению: подобные моменты столь благоприятны, что самые ошибки и неблагоразумие женщины могут помочь ей утвердить свою власть над ним. Ощущение власти, которое она переживала, говоря с Дарроу, сейчас вернулось с удесятеренной силой. Она будто испытывала его самыми фантастическими требованиями, но и жаждала смирения, жаждала стать тенью и эхом его настроения. Хотела витать с ним в мире фантазии, но также идти бок о бок в мире факта. Хотела, чтобы он ощущал ее силу, но и любил за невинность и покорность. Она чувствовала себя рабыней, и богиней, и юной девочкой…
XIII
Позже вечером Дарроу уселся перед камином у себя в комнате и задумался.
Комната располагала к размышлениям. Лампа под красным абажуром, тени по углам, отблески пламени, пляшущие на старинных основательных платяных шкафах и комодах, создавали атмосферу интимности, которая усиливалась выцветшими портьерами и слегка облезлыми и потертыми коврами. Все в ней было гармонично-старым с искомым легким налетом ветхости, в котором, воображал Дарроу, чувствовался след Фрейзера Лита. Но Фрейзер Лит превратился в столь незначительный фактор во всей этой истории, что следы его присутствия не вызывали у молодого человека никаких чувств, кроме веселья, обращенного в прошлое.