Рифы далеких звезд
Шрифт:
В минуты подведения итогов учитель мог бы разворошить в своей душе все, о чем мы упомянули сейчас, и воскликнуть: «Сгиньте! Я хочу быть свободным!» Но тогда это был бы не он, а другой человек, от которого он сам бы отвернулся с презрением. И, отворачиваясь, увидал бы лисицу…
Да, лисица была здесь, она все еще кружила возле дома: обнюхивала стены и прислушивалась, словно хотела различить голоса тех, кто некогда жил тут.
«Раздобуду ружье и в один прекрасный день пальну в этого мерзкого зверя…» — подумал учитель и кашлянул, чтобы отогнать лису. Но она не удрала, а подошла к окну, встала на задние лапы и заглянула в комнату.
Их взгляды встретились — и на Христофора Михалушева дохнуло холодом лисьих глаз…
Однажды
Как-то под вечер трехколесная коляска прикатила снова. Гость побыл недолго: оставил на траве ящичек, в котором было два рубанка, тесло, шурупы и гвозди, заглянул под навес, где на грубо сколоченных козлах лежали привезенные им доски. Учитель как бы между прочим спросил, что это они с Маккавеем задумали, но Муни только улыбнулся в ответ и, заговорщически сверкнув глазами, дружески похлопал учителя по плечу: дескать, потерпи — узнаешь, потом, посвистывая, устроился поудобнее на протертом сиденье своей коляски и укатил.
Было ясно: у Маккавея что-то на уме, и он хочет сохранить это в секрете от отца. Он весело расхаживал по двору, рыжая шевелюра сияла, словно озаренная огнем затаенных мыслей, разглядывал доски и что-то чертил на листке из школьной тетради.
Христофор заметил, как переменились у сына и походка, и речь. Теперь он ступал уверенно, спокойно. В словах сквозили легкость, прозрачность, словно Рыжеволосый смыл с души долгие годы копившуюся пыль. Он стал спокойнее спать, хотя, преследуемый сновидениями, по-прежнему вскрикивал ночью и бредил, но в невнятном бормотании был уже не страх, а угроза всему, чему он столько времени покорялся, перед чем недвижно, стиснув зубы, застывал — так в детстве, мальчишкой, он недвижно стоял перед кидавшимися на него собаками, а те, разглядев в его глазах не страх, а твердость, молча пятились и брели прочь.
Маккавей не смог долго хранить свою тайну. Однажды вечером, когда его вилка весело звякала о тарелку, он признался отцу, что собрался строить лодку.
— Мы проплывем на ней по всему поречью, — Маккавей смотрел на отца, и в глазах его мерцал огонек лампы, как еле различимый далекий парус, возникший в подтверждение его слов. — Я повезу тебя к перовским мельницам, мы проплывем над руслом Уручского ручья, куда ты много лет назад водил меня ловить раков, — помнишь, как один ущипнул меня за палец, но я не заплакал, уже был большой.
— Помню, — сказал отец. — По вечерам раки выползают, пасутся возле подводных пещер. Я, бывало, набирал их целыми мешками. Уручский ручей — это их вотчина.
— В ветреный день поставим паруса… — продолжал Маккавей. — Как это, наверно, прекрасно — держать в руках канаты и ощущать, что лодка под тобой подпрыгивает, будто хочет оторваться от воды…
— Я никогда еще не садился в лодку, — сказал отец, — но я прочел множество книг о путешествиях и по их описаниям знаю, какое волнение при этом испытываешь. Парус, точно птичье крыло, тянет вдаль и лодку, и твои мысли…
— К той поре, когда все поречье затопят и волны начнут подтачивать карстовый холм (будет, наверно, слышно, как гудят подземные пещеры), я уже стану опытным моряком, — улыбаясь, проговорил Маккавей.
— Научусь управлять и веслами и парусом. Вдруг ночью мы услышим, как рушится холм под напором воды (то-то будет гула и треска!), увидим, как бешено мчится вода к промоинам, как она долбит берег, я крикну тебе: «Отец, бери все что можешь и скорей в лодку, близится потоп…»
— Что можно взять в такую минуту? Только бы душу спасти… Когда начался всемирный потоп, библейский Ной собрал в свой ковчег всякой твари по паре, но у нас с тобой не будет на это времени, да и в лодке не хватит места, — улыбнулся учитель, и уголки рта дрогнули от тревоги; он понял, что ошибался, думая, будто мысль о лодке вселила покой в
— Первым делом заберу тебя, потом поплыву в город, пока его не снесло водой, — говорил Маккавей, не отводя пристального взгляда от горизонта. Учитель понимал, что контуры облаков и летящих птиц начертали там апокалипсические картины, меж которых блуждает мысль сына. — Я крикну Муни: «Бросай свою коляску, скорей беги сюда!» Он не поймет, зачем я зову его, скажет: «Привяжи лодку, пойдем смотреть телевизор». — «Какой еще телевизор? — крикну я. — Вода прибывает!» Он оглянется и не поверит своим глазам: холм расколот, в пролом хлещет вода и так дымится, будто это не вода, а раскаленная лава. «Кидай костыли в лодку!» — крикну я и втащу его через борт. Вода будет пытаться догнать нас, но парус надует ветром, и мы умчимся далеко-далеко, а позади нас волны будут биться о стены домов, мы услышим, как зазвенит стекло: это вода разбивает окна и затопляет комнаты…
Отец слушал рассказ Маккавея и, видя, как сосредоточен его взгляд, как наползает на зрачки тень, отчего взгляд становится померкшим и блуждающим, словно у слепца, понимал, что сын смотрит сейчас глазами своей души.
Старик пытался представить себе, как отражается происходящее в душе сына, и это отражение виделось ему увеличенным и искаженным, как образы в кривых зеркалах на ярмарках… Должно быть, Маккавею мерещилось, как первыми пытаются выплыть из окон постели. Ненадолго задерживаются на волнах — точно плоты, — но тюфяки быстро набухают и тонут в водоворотах. На поверхности остаются только подушки, легкие благодаря пуху и людским сновидениям, и на этих подушках, как на спасительном островке, оробело стоят куры… Прибывающая вода сметает дощатые заборы, ставит их торчком, как лестницы, устремленные к небу, но никто не карабкается по ним, потому что они ведут в пустоту низко нависших туч. Вода сметает автомобили, под которыми обычно лежали, подкручивая болты, их владельцы; разбивает витрины ювелирного магазина и выносит оттуда золотые ожерелья, какими — учитель видел — украшают себя городские богачки. Поток мчится к вокзалу, куда только что прибыл поезд, врывается в вагоны и выносит оттуда чемоданы, узлы, зонтики — те, раскрывшись, повисают над волнами, а паровоз шипит, как исполинская головешка, потом гаснет и навсегда исчезает под разбушевавшейся водой.
И над охваченным паникой городом, над воплями людей, устремившихся в поисках спасения к соседнему холму, держа на руках перепуганных, мертвенно-бледных детей; над тополями, которые гнутся под напором взбесившейся стихии, надо всем, что может быть выкорчевано, разрушено и унесено, плывет фуражка Лесного Царя. Она не переворачивается, хотя волны швыряют ее и колотят, а мчится, мерно подскакивая над гребешками пены. Вымытая брызгами кокарда светится, начищенный касторовым маслом козырек тоже сверкает, а верх, туго обтянутый зеленым сукном, похож на направляющийся к другому берегу паром…
Христофор Михалушев, воссоздавая в своем мозгу эти видения сына, ничуть не удивился бы, увидев, что на козырьке фуражки сидит сам Лесной Царь, спустив ноги в воду, и шевелит пальцами, чтобы отмыть засохшую глину, а на коленях у него карабин — ведь на том берегу тоже есть нарушители закона и он обязан туда заглянуть…
Христофор Михалушев рисовал себе все это бледней или ярче — насколько позволяло воображение, разбуженное блуждающим взглядом Маккавея, но он был убежден, что мальчик, как он любил называть сына, видит все в мельчайших подробностях. Даже то, что ему, Христофору, представляется черно-белым, в глазах сына переливается всеми цветами радуги, и над всей этой пестротой спокойных и драматических красок господствуют два цвета: мутно-синий — цвет разбушевавшейся воды и золотисто-белый — раздуваемых ветром парусов, которые мчат лодку под грохот рушащихся домов к противоположному берегу.