Рифы далеких звезд
Шрифт:
Глядя на это фантастическое зрелище, Маккавей думал, что ему все это снится. Быть может, это и не птицы вовсе, а души человеческие, разбуженные его шагами, души, которые мимолетным своим сверканием подают прохожему знак, что время не уничтожило их, и вновь исчезают в беспредельной тьме…
Услышав выстрелы, Маккавей бегом помчался в село. Пересек высохший мельничный ручей, пробрался между вербами и, когда взбежал на пригорок, где находилось кладбище, увидел у школьной ограды лимузины итальянцев и драндулет того, кто их сопровождал. Охотников не было видно; они перекликались, заслоненные пышными кронами деревьев, и только белые облачка выстрелов выдавали их.
Эхо билось о карстовые скалы за Огостой, отскакивало от них в сторону Веренишской
Маккавей впервые видел, как умирают фазаны. До сих пор он только любовался их полетом, когда весной поутру ходил собирать щавель на прибрежных лугах. Его шаги вспугивали фазана, приютившегося в гнезде. Раздавалось фырканье, будто где-то рядом паслась лошадь (это был звук крыльев), и Маккавей видел перед собой птицу — легкую, в оранжевом сиянии, которое через секунду гасло в росе ближнего овсяного поля. В полете птицы он ощущал тишину зеленеющих, колышимых легким ветром нив, угадывал сладостный трепет земли, ожидающей прихода лета. Маккавей находил сплетенное из соломы и веток гнездо, наклонялся к фазаньим яйцам, остроконечным, зеленоватым, как крупные капли росы, но не дотрагивался до них, зная, что тогда по ним начнут ползать муравьи и птица уже никогда не сядет на них. Молча отходил и, спрятавшись за кустом, смотрел, как птица возвращается, легко помахивая крыльями, как ветер играючи подбрасывает ее, а затем подстилает ей под крылья мягкий бархат овсов…
Теперь же полет фазанов был совсем другим. Птицы испуганно взмывали вверх, но у них не хватало сил прорвать дым выстрелов, опутывавших их своей смертоносной паутиной. Тщетно пытаясь достичь воздушных просторов, сулящих свободу, они в последний раз взмахивали крыльями и — тяжелые, безмолвные — падали, оставляя за собой длинные полосы света, какие в августе оставляют падающие звезды.
Итальянцы шли прямиком через дворы, сняв свои бежевые шляпы, расстегнув рубахи, веселые, разгоряченные удачной охотой. В пружинистости их походки угадывался злой азарт, какой разыгрывается у охотничьих собак. Один из итальянцев с бледным дряблым лицом и водянистыми глазами (Маккавей разглядел его, когда тот нагнулся за подбитым фазаном) подбирал окровавленных птиц и складывал кучками у дороги. У второго было смуглое лицо мулата, будто вырезанное из черного дерева, причем резцу мастера не удалось сгладить жесткость линий. Его тоже пьянила охота. Это сквозило в решительности жестов, в металлическом блеске глаз (зрачки при выстрелах светлели), в возгласах, звеневших как дробь по листу железа.
Маккавей неожиданно вынырнул из-за кустов — в десяти шагах от смуглого итальянца, который стрелял мастерски, вертясь во все стороны (чтобы не упустить и тех птиц, которые пролетали за спиной), его расстегнутая куртка развевалась от вращения упругого, пружинистого тела. Поскольку охотничий азарт застилал итальянцу глаза, а разметанные по небу перья густым маревом трепетали над его головой, он не заметил рыжеволосого человека за кустами. Да если бы и заметил рыжую шевелюру, то, наверно, принял бы ее за оперенье фазана и прицелился. Но Маккавей крикнул раньше, чем палец лег на спуск, и рука охотника упала, как отрубленная. Мадонна, что могло произойти! А ведь сказали, что село безлюдно. Откуда же взялся этот человек?.. Рыжеволосый смотрел на него — бледный, с испитым лицом и лихорадочным блеском в глазах — и что-то кричал, но итальянец понять его не мог. Однако он уловил в свистящих словах незнакомца угрозу и обернулся, чтобы позвать на помощь своих спутников, которые отошли к реке. Услыхав крики и, должно быть, решив, что убит человек, те в панике кинулись к месту происшествия. Еще не добежав до итальянца, который стоял, опустив ружье дулом к земле, они услышали громкие звуки — словно кто-то барабанил по железу.
Сопровождавший итальянцев охотник, топавший в тяжелых резиновых сапогах, издали увидел рыжую голову удиравшего через дворы Маккавея и улетавших за реку фазанов, в мозгу радостной искоркой сверкнуло: слава богу, ничего страшного
Итальянцы присели на траву выкурить по сигаретке. Сквозь сизый дымок, обвевавший их тонким ароматом, они следили за тем, как тяжело, неуклюже бежит их чичероне. Во взмахе его рук ощущались злость и угроза.
Задыхаясь, охотник настиг Рыжеволосого, хотел схватить, но тот увернулся. Маккавей был проворнее, страх удваивал его прыжки, и все же преследователь не дал ему уйти — подставил ножку, и фазаний избавитель ткнулся головой в куст…
Итальянцы смотрели, как приехавший с ними охотник дубасит человека, крепко держа его за воротник. Рубаха у Маккавея выбилась из-под пояса и при каждом ударе развевалась, а рыжая голова еле держалась на худой шее.
— Недоносок чертов, шутки со мной будешь шутить, а? — охотник кипел от ярости. — Итальянцы завтра напишут жалобу, а мне из-за тебя отвечать? Люди доллары выкладывают — известно тебе, сколько они за каждого фазана платят? А ты будешь железом громыхать!..
Обладатели долларов догадались, что их сопровождающий связался с душевнобольным, и, докурив сигареты, пошли подбирать убитых птиц, лежавших кучками у дороги, словно груды сухой листвы в осенних парках их родной Венеции.
Их чичероне все еще тряс Рыжеволосого за воротник и орал:
— Были б у тебя в башке мозги, ты бы знал, что мы за фазанов станки за границей купим! Люди нам валюту дают, а ты что?
Наконец пальцы разжались и выпустили воротник. Рыжеволосый вытер ладонью лицо, размазав по щекам кровь. Пошатываясь, он медленно побрел к реке, долго умывался, потом пересек песчаную отмель и скрылся из глаз охотников, все еще сновавших по опустелому селу.
Прогремело еще несколько выстрелов — с большими промежутками, — а на заходе солнца Маккавей увидел возвращавшиеся в город «фиаты» итальянцев.
Машины вынырнули из тени, отбрасываемой холмом, сверкая не столько стеклами, в которых отражался закат, сколько притороченными к алюминиевым багажникам птицами. Мертвые фазаны свисали со всех сторон автомобилей и на дорожных ухабах шевелили крыльями.
В тот миг, когда итальянцы промчались мимо заслоненного ивняком домика, Маккавей увидел, как, словно ожив от бешеной скорости, птицы расправили крылья. Они пытались порвать стягивающие шею петли, раскачивали автомобили отчаянными попытками взлететь, и Маккавею мучительно хотелось, чтобы они подняли в воздух эти урчащие железные коробки и швырнули о скат холма.
Но итальянцы не расшиблись на повороте (у мертвых птиц не было сил для мести), а спокойно помчались дальше, в город, в сопровождении верного чичероне на его дребезжащей ржавой развалюхе.
Уже вечерело, когда приехал на своей трехколесной коляске Муни. Он затормозил у мельничного ручья, вытащил костыли и, опираясь на их вогнутые дуги, ступил на траву. Потом, энергично выбрасывая ноги, двинулся к дому, на стене которого фары коляски очерчивали его тень — непомерно длинные руки, короткое плотное туловище, вывернутые детским параличом ступни.
Маккавей догадался, кто к ним приехал, и вышел навстречу гостю. Взял с сиденья хлеб и простоквашу, выключил фары и направился к дому.
Эммануил Рангелов, или для краткости Муни, был однокашником и другом Маккавея. Все классы начальной школы просидели они за одной партой. Маккавей привязался к нему не только потому, что Муни был честным, справедливым и самозабвенным в дружбе, — его привлекала любознательность друга, которому суждено было до конца жизни не расставаться с костылями, отполированными его ладонями. Возможно, из-за того, что недуг преградил Муни многие дороги и заточил средь этих холмов, плотно замыкавших горизонт, куда ястреб долетал, сделав всего несколько взмахов крыльями, мальчик стал собирать книги о путешественниках и летчиках и читал их взахлеб. Перед его взглядом, точно под крылом самолета, проносились здания незнакомых городов — белые, с четкими гранями, похожие на облепленные мухами кусочки сахара в сельской лавке…