Рифы далеких звезд
Шрифт:
Но больше всего старый учитель винил себя.
Обдумывая свои шаги и поступки, он понимал, как наивны были его попытки развязать узлы запутанных жизненных проблем. Все годы, что он провел в стенах школы, он учил детей добру и преклонению перед красотой и благородством.
Весной он водил своих учеников на прогулку по берегу Огосты и учил их радоваться бабочкам, любоваться васильками, что выглядывали из-за пушистых стеблей пшеницы. Дети слушали его и, провожая взглядом порхание бабочек — эту феерию разметавшихся по небу красок, — собирали в подарок родителям букетики васильков. Только один мальчик, самый тупой из его учеников, равнодушно смотрел на все, чем восторгались остальные, и говорил: «Мой папа говорит, бабочек истреблять надо, потому что из их яичек выводятся гусеницы, а от них вред фруктовым
Учитель не любил этого ребенка, так рано ставшего бесчувственным к красоте окружающего мира. В поединке между добром и злом, между ангелом и дьяволом в мальчике победило будничное, темное.
Так думал в те годы Христофор Михалушев и так воспитывал своих учеников.
Но сейчас, мысленно перебирая многие свои дела и поступки, он спрашивал себя: «Не был ли я излишне восторженным, не воспитывал ли добрых и наивных простачков, не умеющих сопротивляться жизни, из-за чего они и становились легкой добычей для ее когтей? Не так ли воспитывал я и собственного сына? У мальчика была открытая душа, и каждое прикосновение к ней рождало боль или восторг. Я был обязан найти защитные средства для этой души, а где я искал их? В стремлении к прекрасному. Я верил, что красота не только возвышает, но и врачует, и только теперь, уже в преклонном возрасте, понял, что стремление к прекрасному наносит глубокие, с трудом заживающие раны. Я повел в разрушенное село своего больного сына, теперь уже взрослого мужчину, которого я все еще называю мальчиком, ведь он так и остался наивным ребенком, повел для того, чтобы он полюбил цветы, привязался к ним. Я думал, что любовь просветляет, и не верил, что она может ранить… Жизнь день за днем учит моих учеников трезвой практичности. И если хоть что-то осталось из того, что я старался внушить им, то вряд ли оно больше горчичного зернышка. Один лишь мой сын остается зеркалом моих наивных былых устремлений… Быть может, из-за болезни жизнь не сумела столкнуть его на другую дорогу, сделать более практичным и расчетливым, излечить от простодушной прямоты, которая делает тебя мишенью на голой равнине, просматриваемой со всех сторон. И если я перед кем виноват, так это перед собственным сыном…»
Река шумела, засыпая. Давно миновала полночь. Трава шуршала, как будто по ней кто-то ступал. Может быть, ветер?
Христофор Михалушев чувствовал, что другая мысль пытается высвободить крылья из темных рук, которые держат их. Крылья этой мысли были большими, сотканными из света, и каждое перышко их сверкало в этой бессонной ночи, пока Маккавей за стеной ворочался в постели и матрац под ним глухо и протяжно звенел.
«А может быть, я был прав, пытаясь воспитывать людей мягкосердечных, с глазами, открытыми красоте и добру, — говорил себе Христофор Михалушев, глядя, как рожденные его воображением крылья отбрасывают на стену мягкие отблески. — Мне хочется верить, что по ту сторону реки, и за горой, и за морями были, есть и всегда будут люди, которые лишь на первый взгляд выглядят простаками из-за своей доброты и благородства, ведь они служат не столько сегодняшнему дню, сколько будущему… Я кажусь смешным, наверно, только тем, кто знает одну меру: собственное благополучие. Хочется верить, что найдутся люди, которые скажут обо мне доброе слово, — пусть не сейчас, а когда меня уже не будет на свете…»
Шорох травы усилился. За окном кто-то ходил — вот он обошел вокруг дома, точно оплетая его темной паутиной. Учитель поднялся с кровати и вышел. Никого — только заря раскаленной проволокой протянулась по гребню холма.
В соседней комнате наконец-то воцарилась тишина. Маккавей как рухнул днем на кровать, так и спал — одетый, раскинув по одеялу руки, в пыльных сандалиях, их носки обрисовывались за стеклом окна, светлеющего под утренними лучами.
Те люди, чьи шаги предугадывал Христофор Михалушев в тусклый час рассвета, появились позже, когда солнце уже перевалило зенит, а из озерков доносилось пропитанное запахом водорослей лягушачье кваканье.
Легковушка подъехала тихо, нырнула в тень древней груши
Приезжие постояли возле мельничного ручья, о чем-то поговорили между собой, повернулись к водителю, который высунулся из машины, сделали ему знак, тот утвердительно кивнул в ответ, и, заметив старика учителя, направились к нему.
Они поздоровались, исподтишка окинули взглядом поляну и берег Огосты, посетовали на жару — до лета еще далеко, а печет как в августе! — потом завели разговор о драге, которая скоро прорежет железнодорожную насыпь и перейдет на здешние пески… Маккавей услышал голоса, но не вышел из-под навеса, решив, что это горцы, приятели отца, завернули по дороге проведать его. А учитель, слушая незнакомцев, догадывался, что начали они издалека, а цель у них совсем иная. Об этом свидетельствовали взгляды, которыми они украдкой ощупывали дом, поляну, тропинку вдоль реки. Тот, что был в очках с золотой оправой, остался возле учителя, продолжая о чем-то ему говорить, и старик молча слушал, покрываясь бледностью, а второй, заметив недостроенную лодку, направился к навесу.
Маккавей взглянул на незнакомого человека со спадающим на лоб вихром, тот приближался к единственному свободному проходу между лодкой и стеной, и первой мыслью Рыжеволосого было, что этот коренастый, крепко сбитый человек хочет преградить ему дорогу. Но потом он увидел, как рука незнакомца осторожно потрогала борт лодки, поперечины, прислоненные к стене доски.
— Кто строит лодку? — Он поднял голову, и завешенный чубом глаз сверкнул, как стеклянный. — Рука-то, я смотрю, не очень умелая…
— Строит мастер один из города… Столяр… А я ему помогаю, — ответил Маккавей.
— Сразу видно, что не набил еще руку, — продолжил незнакомец. — Стыки плотные, ребра крепко прикреплены к рулю, но доски обшивки изогнуты неумело и больше подходят для бочарных клепок, чем для лодки… У того, кто берется строить плавучее средство, должна быть рука скульптора или ювелира. Это дело тонкое. Лодка должна, как лебедь, возвышаться над волнами — чтобы любо было и плыть на ней, и с берега глядеть!..
Маккавей промолчал. Для него столяр из города был непревзойденным умельцем, однако похоже, что человек, окидывавший сейчас лодку опытным взглядом, гораздо лучше разбирается в тонкостях этого ремесла.
— Есть у меня друг, известный лодочный мастер, — продолжал незнакомец, вызывавший у Маккавея все большую симпатию. — Всю жизнь проработал в доках. Самые лучшие лодки, которые не плывут, а скользят по волнам, как перо морской чайки, сделаны его руками… Я видел, как он работает — не рубанком водит, а священнодействует! Сделает лодку, постучит по ней, а она поет не хуже скрипки… Я прослышал о том, что вы тут взялись строить лодку, и рассказал этому мастеру, когда недавно гостил у него. Он очень заинтересовался, как у вас идут дела, хотел сам приехать — посмотреть, подсказать, да возраст уже не тот и здоровье. «Привези парня ко мне, — говорит, — хочу познакомиться с ним, ну и потолковать…» Лодочные мастера и скрипичные, — схожи, и те и другие доверяют секреты своего ремесла только тем, в ком разглядят талант. Может быть, старый мастер, узнав о твоей недостроенной лодке, решил открыть тебе свои секреты…
Как сладко говорил этот человек! Маккавей слушал, и глаза у него полнились светом.
— Я собираюсь съездить в тот город, где живет этот мастер, погостить у него. Могу, если хочешь, захватить и тебя, посидим у него в мастерской, посмотрим, как он мастерит свои лодки, погуляем по берегу моря. А может быть, поплаваем на самой лучшей лодке старика — благодаря парусам она проносится над волнами, как молния.
«Конечно, хочу!» — порывался крикнуть Маккавей, но сперва решил спросить у отца.