Рифы далеких звезд
Шрифт:
— Хорошо мне у вас, — сказал он. — Шум реки убаюкивает, успокаивает нервы. Всю жизнь мечтал пожить у воды, и все не случалось. Я буду вам признателен, если вы разрешите переночевать. Спешить мне некуда. Поудим рыбу, таксиста сгоняем в город за вином, посидим за стаканчиком, побеседуем о том, о сем. Я уже старый человек. Приехал повидать напоследок людей, с которыми когда-то водил дружбу, и попрощаться с ними. Вряд ли еще когда решусь переплыть океан. Вот уже в четвертое место наведываюсь, но так никого из былых друзей и не встретил, не удалось. Все ушли из жизни, не дождавшись меня, — он с горечью усмехнулся. — И вряд ли кто
— После того как сына увезли в лечебницу, я в доме один, — отозвался учитель. — У него было худо с нервами, душа металась, и однажды приехали за ним и увезли… Я буду рад, если вы останетесь. Угостить вас мне особенно нечем, но сюда наведывается один парень, приятель моего сына — он и нынче под вечер привезет мне хлеба, простокваши и, если раздобудет, колбаски… Рыбы, как вы сказали, можно наловить, хотя здесь на этот счет строго и штраф большой. У меня есть небольшой невод (я его прячу на чердаке), можем раз десять забросить в реку, но если поймает Лесной Царь — помоги нам бог…
— А кто это? Местный начальник?
— Ну уж и начальник! Простой лесник, но весь район держит в страхе. Нюх собачий, со следа не собьешь… Много лет назад выстрелил в одного паренька из-за нескольких рыбешек, — и потом тому ампутировали ногу…
— Дайте невод мне, — внимательно дослушав, сказал гость. — В меня он вряд ли выстрелит. Бегать я не могу, так что встанем лицом к лицу. Я эту породу знаю: мелкие холуи с нечистой совестью или фарисеи — корчат из себя неподкупных, а на самом деле норовят нажиться на чужой беде… Такому сунь в лапу, он сперва поломается для виду — дескать, не хочет марать свою совесть, но стоит вглядеться в глаза, как увидишь, что в них написано другое. Набей ему глотку, как гусю, и он вмиг перестанет шипеть и бить крыльями, а зашлепает следом, готовый покорно тебе служить.
Учитель принес с чердака невод. Свинцовые грузила звякнули в ногах у гостя. Тот пошел в дом переодеться в старый костюм Христофора. Выйдя на порог в коротких, чуть не до колен, штанах и с трудом застегнутым на животе пиджаке, снисходительно усмехнулся при виде своего отражения в окне, закинул невод на плечо и зашагал к реке. Он бодро ступал босыми ногами, сухая трава щекотала ступни, и его душа светлела, предвкушая радость, какую он испытает на речных бродах…
Прикатил на своей таратайке Муни. Привез только хлеба и простоквашу, за колбасой была очередь, пока подошел — колбаса кончилась. Христофор Михалушев завернул хлеб и банки с простоквашей в газету, от мух, и пригласил Муни посидеть с ними. Муни двинулся к дому, провожаемый подпрыгивающей тенью, сел на стул и сказал, что писем от Маккавея еще нет.
Он бы, наверно, посидел подольше, если б Христофор не сказал ему, что у него гость, приехавший из-за океана. Муни увидел в окно его одежду, на спинке стула висел синий костюм элегантного покроя, а сверху широкий галстук, — и так как из-за своего недуга он стеснялся незнакомых людей, то не стал ждать, пока канадец вернется с реки, хоть и любопытно было поглядеть на человека, приехавшего из такой дали, поговорить с ним… Муни сказал учителю, что ему надо съездить в Чипровцы, починить телевизор одному технику с рудника, и, опираясь на обмотанные бинтами дуги костылей, двинулся к машине.
Христофор Михалушев знал, что поездка в Чипровцы лишь предлог, но не обиделся — он понимал,
Муни уехал. Учитель пошел к реке.
Широко расставив ноги и шатаясь, потому что ступни соскальзывали с мокрых камней, гость забрасывал сеть не как новичок, а размеренно, ловко, и от этого все его тело приходило в движение, которое передавалось сети. Она взлетала с тонким свистом, какой рождается от крыльев вспугнутой птицы, распрямлялась в небе — позолоченная солнцем, гибкая и плавно опускалась на свою тень посреди реки…
Христофор Михалушев обвел взглядом отмели и, нигде не приметив Лесного Царя, успокоенно продолжал наблюдать за тем, как старый огородник из Ванкувера выбирает сеть, как бросает ее на песок и не торопится вынимать из нее рыбешек, а смотрит, как они прыгают на песке…
Таксист подъехал в условленный час, но его снова послали в город за вином.
Когда солнце уже садилось, он появился снова, привез дюжину бутылок. Получил полагающееся вознаграждение (не глядя сунул купюру в карман), поблагодарил с улыбкой, какой, вероятно, удостаивал своих пассажиров не всегда, и пыльная машина покатила назад, к шоссе. Подскакивая на ухабах разбитой дороги, таксист оглянулся и еще раз кивнул стоявшему у порога высокому человеку с бритой, розовой от закатных лучей головой.
Этот человек дождется такси завтра вечером, вернется в город и двинется дальше по неведомым своим дорогам…
Ужинать сели поздно, когда уже светила луна, и все поречье плыло под тихую музыку раннего листопада. Зажженная лампа отбросила на стену тени усевшихся за стол людей. Обе тени задвигались, ночные бабочки окружили их, и комната ожила, повеселела. Учитель улавливал звуки жизни дома в потрескивании пола и позвякивании стаканов с вином, где отражался огонек лампы.
— Я видел под навесом лодку, — сказал гость, перед которым лежали на тарелке фосфорно-белые скелеты съеденных рыб. — Она еще недостроена. Ваш сын, верно, собирался идти на ней, когда поречье зальет водой.
— Да, собирался, а досталось все сырости и древоточцам. — Голос учителя звучал глухо. — Работа над лодкой успокаивала его. В детстве он однажды чуть не утонул, и теперь не может отделаться от мысли, что земля разверзнется у него под ногами и поглотит его, что холм, к которому примыкает плотина, расколется, и вода хлынет на наш город, сметет его с лица земли. Мысли, как видите, бредовые, но разве можно выбить их у него из головы?… Когда наше село снесли, я, как и все, разобрал свой дом, чтобы построиться в городе, но подумал: «Одному, с больным сыном, мне не осилить строительство нового дома». И уступил участок двум братьям-близнецам из горного села. Они выстроили дом и первый этаж отдали нам.
— А затем, наверно, завладели всем домом и выселили вас?
— Нет. Мы сами переселились, врачи сказали, что мальчик поправится, если у него на душе будет покойно — никаких раздражителей, пусть гуляет и делает только то, что захочется… Но я спрашиваю себя, может ли душа человеческая где-нибудь обрести покой? Мир для того и создан, чтобы перемалывать ее, как мельничный жернов перемалывает пшеничное зерно… Так мы и жили тут, пока сына не увезли туда, куда я и врагу не пожелаю отдать свое дитя…