Рик: Прогулка в небесах
Шрифт:
Вот же ж стрелок косоглазый! Девушки настороженно затихли, когда я поставил третью стрелу и стал плавно поднимать лук вверх. Настя побежала к мишени, стала в сторонке, но я уже ни на что не обращал внимания кроме застывшего от обилия нелестных слов куска пластика. Огонь! Ну же, ну же!
Стрела исчезла за мишенью, и раздался характерный звон.
– Есть!
– вслед удару донёсся радостный крик Насти.
Я мысленно утёр чело, скупо улыбнулся, вернул лук и вразвалочку пошёл прочь. К своему наблюдательному пункту. Сил моих больше не было на что-то ещё. Хватит с меня осмотров. Мой скептический, упаднический взгляд вряд ли более укрепит баррикаду, а вот конечности уже подкашиваются и в голове лёгкий туман... Что-то знакомое... Мужик под шафэ...
До чего же мужики охочи повыпендриваться! И я не исключение. Если разобраться, то я нахрапом побил свой детский рекорд. Попроси кто-нибудь повторить попадание по кастрюле - и не повторю... Зато как эффектно! Девчонки - симпатюли, горе-лучницы аж пищали от восхищения! Грудь так и хотелось развернуть, как меха баяна и исполнить нечто залихватское, типа: "Вдо-о-оль по Питер-ской!" или торжественно-помпезное: "Союз нерушимый...". Может хоть чуть-чуть меня Розетта зауважает... посмотрит глазками тёплыми на меня, пацифиста долбанного, проведёт ручкой убийственной по щеке и скажет: "Не желаешь ли, Рикушка, поучаствовать в броске через бедро?" А потом, когда хрустнет позвоночник, нежно вправит челюсть и участливо поинтересуется: "Как ты себя чувствуешь, милый?" Естественно, прекрасно! И вообще, мне здесь удобно на полу, не надо меня никуда тащить и окатывать холодной водицей, сейчас чуть-чуть проморгаюсь и смогу встать на четвереньки... Садись, дорогая, я уже закусил удила... Вот она, семейная идиллия.
Кривая ухмылка устало сползла с моей подвижной хари, когда я устраивался между Дядей и Гермесом у Командирской точки, с которой скоро я буду руководить очередной замковой битвой. Тараканьи бега и паяльная лампа под пятки... Грустно. Где справедливость? Меня, праведного алкоголика заставляют работать совершенно не по профилю... А я в который раз поднимаю трясущиеся лапки и шепчу молитвенно: "Господи, сделай так, чтоб всё было нормально. Чтобы все остались целы: и мы, и гады, какими б гадами они не были. Чтобы никому не было больно, ибо никакая игра, никакой азарт не оправдают боль и причинённое горе! Чтобы меньше на Земле и в Замке стало злости, ибо злой человек - это неправильно. Чтобы все обрели в душах покой, потому что только внутренняя неудовлетворённость и неспокойствие толкают на плохие поступки..."
– Вам плохо?
Мне показалось, что я сплю, услышав такой простой, человеческий вопрос. Не припомню, когда мне его задавали раньше... Это было давным-давно, и касалось, кажется, похмельного синдрома. Конечно! Мы же гордые, стальные... натянутые пружины. И неурядицы, неуверенность легче спрятать за ёрничаньем и кривой ухмылкой всезнающей, всепонимающей и только-только сбрившей усы Моны Лизы...
Кто-то настойчиво коснулся моего плеча, и я неуверенно развернул в необходимую сторону ту часть организма, в которую ем. И на которой крошки, остатки салата, бутербродные комбинации - и прочее съедобное и не очень ясно формирует мимику, поверхностную часть айсберга внутреннего состояния.
– Что-то случилось?
– встревожено пошевелил губами Дядя; звук же до меня доносился, словно сквозь вату.
– Да... нет.
– Язык вяло покатал во рту горькую слюну.
– Но у вас такое лицо...
– он задумчиво приподнял глаза.
– Будто у вас разорвался аппендикс, а вы забыли позвонить близкому человеку и поздравить его с днём рождения.
Его сравнение на мгновение вырвало меня из дремотной безысходности, в которую я погружался с каждой секундой, словно проваливаясь в зыбучие пески - хватаешься за, казалось бы, спасительную песчинку, а она, как миллиарды похожих, тоже обваливается, погребая беспокойный, кровесодержащий бурдюк под себя.
– Интересно...
– невнятно пробормотал, снова прикрывая глаза от нестерпимо яркой реальности.
– Скажите, у вас там, откуда вы пришли, остались близкие вам люди?
– Хороший вопрос. Его монотонный голос с неким тщательно сдерживаемым эмоциональным фоном звучал
– Вот видите, - приободрился собеседник.
– Я старше вас, поэтому послушайте одну истину: чем сильнее человек погружается в пучину не жизнеутверждающих чувств, как то: тоска, безысходность, депрессия, апатия, чёрное одиночество - да-да!
– воскликнул он и уточнил возбуждённо, видимо, проследив за движением моих губ, вне моего контроля пожелавших изобразить ехидство, - одиночество ведь может быть истоком жизни - нести радость и просветление. Чем сильнее человек проникается негативом, тем сильнее удаляется от близких и неравнодушных к нему дюлей... или людей, - добавил задумчиво.
– Это похоже на бездонный мрачных тонов колодец, уходящий вглубь любого пространства... Свет вверху всё уменьшается, превращаясь в булавочную точку, грудь сжимается от нехватки кислорода, голову стискивает давление...
– он увидел, как я вздрогнул, и продолжил более спокойным тоном.
– Согласен, это страшно, извините... Поэтому помните всегда - не стоит бросать и терять связь с близкими. Ведь они - это маячки света, ваши якоря посреди бескрайнего и достаточно равнодушного пространства, - он испытующе и... мудро изучал моё лицо, а я не мог отвести взгляд от его каких-то бесцветных и невзрачных глаз... Я уже проснулся, странная речь незнакомого мне человека несказанно взбодрила и пробудила угаснувшее было желание побороться.
– У вас есть человек... ради которого вы живёте, - нейтральным тоном произнёс я.
– Да, - он смущённо улыбнулся и отвернулся, угловатые черты лица расправились, тени исчезли, будто солнце вдохнуло свет и выпарило их внезапно.
– Сын. Вы правильно сказали, Рик, - ради него я живу, - полыхнули морщинки вокруг зажмуренных глаз, а на меня дохнуло таким теплом, что я невольно улыбнулся, наслаждаясь столь близкой, осязаемой радостью.
– Я знаю, что когда-нибудь вырвусь отсюда и снова увижу его... обниму, прижму. Пусть он уже не тот сопливый, крикливый малыш, путешествующий своими цепкими миниатюрными пальчиками по моему лицу, а взрослый мужчина...
Я прикрыл глаза и довольно откинулся назад, краем уха прислушиваясь к вдохновенному бормотанию Дяди. Как-то неловко мне показалось подглядывать за таким проявлением чувств, приятных во всех отношениях. И почувствовал себя как-то... странно очищенным и... свободным - угрюмые тучи на небосводе оказались всего-навсего большими мягкими игрушками, которые не охота даже прогонять. Щекотливое состояние, подобное катарсису... Заплакать, что ли, действительно?
Полусонную атмосферу помещения начало вкручивать в некий водоворот напряжения. Это я почувствовал где-то на краю сознания и, не открывая глаз, прислушался, доверяя ощущениям. Движение, вначале робкий шепоток, предвестник бури, начало распространяться по кругу наших защитных сооружений. Потом донёсся топот, остановившийся напротив меня и взволнованный голос Юлы отрапортовал:
– Идут гады!
Бойцы вокруг меня подхватились. Хотя подобный эпитет с большой натяжкой можно применить к Дяде, Гермесу, Нуде, Мишане, Фиалке, да и ко мне. Ничего, посмотрим, кто чего стоит - мышонок вздыбливает шёрстку, будучи загнанным в угол.
Я открыл глаза, лениво улыбнулся, встал, потянулся неторопливо, окинул взглядом собравшихся вокруг, заметил ещё прибывших Мурло, Розетту и парочку разведчиков, находившихся на дальних постах. Практически все нетерпеливо пританцовывали.
– Идут... Что ж, отлично. А куда они денутся?
– пожал плечами в риторическом вопросе. Послышались довольные - или всё-таки нервные?
– смешки, а Мурло одобрительно кивнул.
– Рассказывайте: откуда идут, сколько их, когда будут?
Юла захлопнул рот, увидев, как Мурло пробирается вперёд.
– Семеро идут коридором, как и предполагали, ближайшим от Зоопарка, а трое выйдут чуть ниже, практически у восточной баррикады. Появятся минут через пятнадцать - двадцать. Один из вернувшихся разведчиков ушёл предупредить пару, ушедшую северным коридором.