Рим, папы и призраки

Уитборн Джон

Микеланджело покорно кивнул. Шпага медленно вернулась в ножны.

— Чтобы подрубить самые корни дела, — начал адмирал, выбирая слова. Микеланджело вновь побледнел. — Я хочу из своих средств предложить вам три сотни дукатов за возвращение в Рим и исполнение заказа. Вы можете легко проверить мои кредитные связи с гильдией флорентийских ювелиров через римского еврея.

— Уже сделано, — отозвался Ансельми. — Скульптор, у этого человека есть то, что есть, как он говорит.

В предположении, что подобная проверка может быть необходимой, улавливался легкий шепоток недоверия, однако великодушный Солово не стал обращать на него внимания.

Нума Дроз, ожидавший сигнала к действию, понял намек и расслабился.

— Зачем золото мертвецу? — задал Микеланджело совершенно разумный вопрос. — Вернувшись в Рим, я не переживу и первой ночи. Будьте добры, объясните мне, чем и кого может соблазнить положение самого богатого из удавленников среди всех выброшенных в Тибр.

Получилось так, что Солово обратился к трем основным побудительным мотивам: сперва — к рассудку, потом — к страху и наконец — к жадности. Трижды отвергнутый, не сумев выманить своего кролика из флорентийской норки, он вынужден был напрячься и проявить изобретательность.

— Полагаю, — скорбно продолжил он, — что этот вопрос можно было бы уладить, если бы мы со скульптором переговорили наедине.

— Понятно, — произнес Ансельми со всей вежливостью, которую допускал его культурный уровень. — Более того, возможно, если вы извлечете стилет из правого сапога и передадите мне то подозрительно большое, наверняка с пружиной, кольцо. Да, вот это, с черным камнем.

— Не покидайте меня! — возопил Микеланджело, пытаясь обрести защиту у кондотьера.

— В этом эпизоде, скульптор, как вы прекрасно знаете, есть более глубокие течения, — проговорил Солово ровным тоном (ну прямо добрый отец, увещевающий родное дитя). — И зная это, если я заверю вас в том, что не причиню вам вреда, и поклянусь всеми богами, неужели вы не перемените своего мнения?

Микеланджело, дернувшись, поглядел на адмирала; лицо скульптора обрело бледность собственных мраморных творений, ему пришлось проглотить набежавшую в рот слюну.

— В этом случае соглашусь, — проговорил он и сразу же успокоился. Пожалуйста, оставьте нас, Ансельми. Я хочу поговорить с адмиралом.

— При всех наших нынешних расхождениях, — проговорил Солово, — начнем с того, что я восхищаюсь вашей Pieta… [59] и «Давидом».

— Итак, вы обладаете чувствительностью к искусству? — спросил Микеланджело с острым интересом.

59

«Оплакивание Христа»

— Нет. Во всяком случае, не в полном смысле этого слова.

Скульптор поглядел на адмирала, словно заново оценивая его, и собеседники надолго замолчали. Солово с радостью позволил ему дожить весь отведенный срок.

— Адмирал, — сказал наконец Микеланджело. — Мне трудно доверять таким людям, как вы. Без живого восприятия искусства человек становится пленником собственной падшей натуры.

— Безусловно, — согласился адмирал. — И могу возразить на это тем, что именно живое восприятие вашего искусства его святейшеством привело нас к этой встрече.

— Он — исключение. Но даже хладный и окостеневший в своей могиле, он все равно будет недостоин доверия. Какими еще доказательствами веры вы можете убедить меня?

Солово покрутил в вине кончиком облаченного в перчатку пальца, наблюдая за тем, как рожденный водоворот окреп, ослабел и угас.

— Хорошо.

Могу еще сказать, что учение о стоицизме, подправленное озарениями Ветхого Завета, более всего убеждает меня…

Микеланджело отмахнулся.

— Но в основном, — продолжил адмирал, — остановился бы на слове «вера», прозвучавшем в вашем вопросе, которое, несомненно, является указанием на истинную причину вашего нежелания возвращаться в Рим.

Неправильное лицо Микеланджело скривилось в отдаленном подобии улыбки.

— Как и ваша клятва «всеми богами», адмирал.

Солово ответил привычной гримасой, пародирующей удовлетворение.

— Действительно, — подтвердил он.

— Мне следовало бы догадаться заранее, — проговорил Микеланджело в рассеянности, переламывая небольшую булочку и отправляя в рот мягкий хлеб. — В проекте гробницы Юлия было так много намеков. Его святейшество практически раскрывал передо мной секрет…

— Сомневаюсь, — произнес адмирал весьма неторопливо, чтобы избежать всякого непонимания. — Вы наделены тонким, изворотливым и живым умом. Папа Юлий тоже таков, когда трезв и спокоен, однако он полагает, что лишь ему одному присущи эти качества. Ведь начинаешь с нетерпимости к глупцам, а заканчиваешь, считая всех людей дураками. Видите ли, обычно секрет передается от папы к папе и еще весьма немногим избранным, и до сих пор их мудрости и скромности хватало, чтобы разборчиво относиться к делу.

— Даже когда папой избрали Борджиа? — воскликнул Микеланджело.

— Родриго Борджиа, то есть Александр VI, был способен на здравый смысл и добродетель, — вступился за папу Солово, — хотя и считал мир местом для таких игр, что редко находил возможность проявить то или другое. Но тем не менее он был достоин доверия. Даже Чезаре не воспользовался информацией в своих интересах.

Микеланджело явно был под впечатлением.

— И это было мудро, — продолжил адмирал, — поскольку самовольное и всеобщее употребление знаний может привести к одному лишь итогу. Мать наша, Римско-католическая церковь, — сколько бы мы ни насмехались и ни пренебрегали ею, как делаем это по отношению к своим земным матерям, — не может терпеть только тогда, когда дети принимаются без уважения рыться в ее прошлом. Вы понимаете меня?

— А другие… те, кто иногда добирался до истины, — проговорил Микеланджело, облекая то, что и без того уже знал, в форму вопроса, — их убивали, так?

— Конечно, — ответил Солово. — Как же иначе? Времена ныне далеко не мягкие. Даже в евангелии любви встречается определенная мера грубости.

— Я должен был догадаться! — отрезал Микеланджело, тревога его описала полный круг. — Когда он призвал меня в прошлом году и показал планы собора св. Петра, я должен был что-то понять.

Движением руки адмирал выразил ничего не значащую симпатию.

— …титаническая мраморная гробница, — бурлил Микеланджело, свидетельство его воображаемого величия… Это я могу понять. Но он хотел большего. Она являла пощечину всему благопристойному. Более того, внешний вид ее полностью не соответствовал христианским нормам. Хуже того, она мне понравилась!

— По какой же причине вы приняли этот заказ? — осведомился адмирал.

— О, — меня привлекла просто чудовищность этого замысла. Участвуя в воплощении его в жизнь, я разделю и бессмертие с будущим обитателем гробницы. Потрясенный мир не забудет создателя мавзолея Юлия. А жажда славы — вот мое единственное, непреходящее желание.