Римская история в лицах
Шрифт:
«И вот тотчас же, как во всей стране, так и в Риме, смотря по тому, где каждый был захвачен, начались многочисленные аресты и разнообразные способы умерщвления. Отсекали головы, чтобы их можно было представить для получения награды, происходили позорные попытки к бегству, переодевания из прежних пышных одежд в непристойные. Одни спускались в колодцы, другие — в клоаки для стока нечистот, третьи — в полные копоти дымовые трубы под кровлею. Некоторые сидели в глубоком молчании под сваленными в кучу черепицами крыши. Боялись не меньше, чем убийц, одни — жен и детей, враждебно к ним настроенных, другие — вольноотпущенников и рабов, третьи — своих должников или соседей, жаждущих получить поместья. Прорвалось наружу вдруг все то, что до тех пор таилось внутри. Произошла противоестественная перемена
Каждый становился предателем по отношению к своим домашним и личную выгоду ставил выше сострадания к близкому человеку. А верный или благожелательный человек боялся помочь спрятать осужденного или отговаривался незнанием, боясь подвергнуться одинаковой каре. Теперь страх оказал действие обратное, тому, что происходило при умерщвлении семнадцати человек: тогда... лишь некоторые внезапно были схвачены, все же одинаково пришли в страх и помогали друг другу. Теперь, после обнародования проскрипций, осужденные немедленно предоставлялись всем, остальные же, будучи спокойными за свою участь, в погоне за выгодой, охотились за другими для убийц из-за обещанного вознаграждения. Прочая толпа грабила дома убитых, причем жажда наживы отвлекала их сознание от бедствий переживаемого времени. Более благоразумные и умеренные люди онемели от ужаса...
Одни умирали, защищаясь от убийц... Некоторые умерщвляли себя добровольным голоданием, прибегая к петле, бросаясь в воду, низвергаясь с крыш, кидаясь в огонь, или же сами отдавались в руки убийц, просили их не мешкать. Другие, униженно моля о пощаде, скрывались, чтобы избежать смерти, пытались спастись подкупом. Иные погибали вопреки воле триумвиров, жертвой ошибки, вследствие личной вражды к ним убийц. Труп не означенного в списке распознавался по тому, что голова его не была отсечена от туловища...
Впрочем, в некоторых случаях в не меньшей степени проявлялось рвение и мужество жен, детей, братьев и рабов, старавшихся спасти обреченных или погибавших вместе с ними, когда предпринятые меры не удавались. Некоторые убивали себя над трупами погибших...» (Там же. 12—15)
В жуткой хронике Аппиана есть подобного рода примеры верности и самоотверженности. Историк предваряет их таким замечанием:
«...это и мне приятнее рассказывать, и читателям полезнее знать, чтобы и они не отчаивались в несчастьях». Я с ним совершенно согласен, но для экономии места вынужден предложить читателю описание только одного конкретного случая, когда верность и предательство соседствуют. Выбран он потому, что здесь Аппиан рассказывает о гибели одного из главных действующих лиц этой книги:
«Цицерон, пользовавшийся после смерти Гая Цезаря таким влиянием, что когда возникло своего рода единовластие демагога, был осужден на смерть вместе со своим сыном, братом, племянником и всеми родственниками, единомышленниками и друзьями. (Слово демагог не имело в древности того бранного смысла, какой оно приобрело в наши дни, а скорее означало «вожак толпы». — Л.О.). Во время бегства на лодке он не вынес неприятности качки и, велев причалить у собственной виллы вблизи италийского города Капуи... не двигался с места. В то время как преследовали его — его-то ревностнее всех искал Антоний, и для него старались все, — к нему в спальню влетели вороны и стали каркать, так что он проснулся, и стали стаскивать с него тогу. Рабы, истолковывая происходящее как знамение богов, поместили Цицерона на носилки и снова понесли его к морю через лесную чащу. Между тем многие партиями бродили и расспрашивали, не видели ли Цицерона. Все из расположения и сострадания к нему говорили, что он, отчалив на лодке, плывет уже по морю. Но один сапожник, клиент Клодия, бывшего жесточайшим врагом Цицерона (проклятье! Опять Клодий! — Л.О.), указал центуриону Ленату с его немногочисленными спутниками тропинку. Тот погнался и, заметив, что рабы, окружавшие Цицерона, гораздо многочисленнее и готовы защищаться,
...поспешили с этим известием к Антонию. Ленат издали показал голову и руку, потрясая ею в воздухе, Антонию, председательствовавшему на форуме. Тот чрезвычайно обрадовался, увенчал центуриона и сверх назначенной награды подарил ему 250 000 аттических драхм за уничтожение величайшего из всех его противников и самого непримиримого. Голова Цицерона и рука очень долгое время висели на форуме перед трибуной, с которой он прежде обращался к народу с речами. И посмотреть на это стекалось больше народу, чем прежде послушать его. Говорят, что за обеденным столом Антоний голову Цицерона ставил на стол, пока не насытился этим отвратительным зрелищем». (Там же. 19, 20)
Цицерон погиб 7 декабря 43-го года до Р.Х. Мне бы хотелось почтить память первого в Истории интеллигента, как я себе позволил ранее его назвать, чем-то вроде прощального слова. Однако в силу обстоятельств, о которых я скажу через пару страниц, эта глава будет закончена прощальным словом о самой римской Республике. Два прощания подряд звучали бы тяжело. Но прощальное слово — всегда похвальное! Так пусть сначала прозвучат слова хвалы Человеку. Они принадлежат самому Цицерону— в них его душа, которая только что воспарила над умирающей в муках Республикой. И пусть не все поступки великого оратора и гражданина мира, особенно в последние годы, вполне отвечали его идеалам. Пожилому человеку это не всегда удается. Но до конца своих дней он верил в справедливость и высокое общественное призвание гражданина, верил в Республику и всю жизнь старался следовать этой вере. А это — немало!
Из трактата Цицерона «О законах» (написанного в 51-м году):
«Ведь всякий, кто познает самого себя, прежде всего почувствует, что обладает каким-то божественным качеством, и будет считать свой ум, присущий ему, как бы священным изображением. И этот человек всегда будет совершать и обдумывать что-либо достойное столь великого дара богов и, сам постигнув и испытав себя всего, поймет, как его одарила природа при его вступлении в жизнь и какими средствами он располагает для приобретения и достижения мудрости...
Ведь когда душа, познав и восприняв доблести, откажется от своей покорности и потворства телу, подавит в себе стремление к наслаждению, словно какой-то позорный недуг, избавится от страха смерти и боли, благодаря взаимному расположению соединится со своими близкими... и изощрит зоркость как глаз, так и ума до способности избирать благое, а противоположные качества отвергать... то будет ли возможность назвать или представить себе более счастливое состояние?
И когда этот человек обозрит небо, землю, моря и всю природу, когда он увидит, из чего это возникло, к чему оно возвратится и когда и как погибнет, что в этом всем смертно и тленно и что божественно и вечно, и когда он воспримет, можно сказать, существование самого божества, правящего и царящего над всем этим, а себя самого признает не жителем какого-то ограниченного места, окруженного городскими стенами, а гражданином всего мира, как бы единого града, то — бессмертные боги! — каким среди этого великолепия и при этом созерцании и познании природы он себе представится сам!..
А когда он почувствует себя рожденным для общества граждан, то он сочтет нужным прибегать не только к подробному рассмотрению вопросов, но и к свободно льющейся непрерывной речи, дабы посредством нее управлять народами, устанавливать законы, порицать дурных людей, защищать честных, восхвалять великих мужей, обращаться к согражданам с убедительными правилами, клонящимися к благу и славе, быть в состоянии побуждать людей к доблести, отвращать их от позорного поведения, утешать униженных, а деяния и намерения храбрых и мудрых людей, наряду с осуждением поступков людей дурных, делать памятными навсегда».