Римская история в лицах

Остерман Лев

Благородное поведение Антония в этом эпизоде как-то не вяжется с тем неприглядным его обликом, который должен был сложиться у читателя после описания смерти Цицерона. Отнести весь эпизод к области фантазии историка мешает упоминание о том, что Луцилий оставался до конца дней связанным с Антонием. Чуть ниже я попытаюсь разрешить это противоречие, а сейчас продолжу описание событий дня.

Оторвавшись от преследователей, Брут вместе с сопровождавшим его отрядом укрылся в лесу на склоне холма за рекой. Он остановился, но его спутники настаивали на том, что медлить нельзя и надо бежать дальше. Тогда, продолжает свой рассказ Плутарх:

«...Брут, поднявшись, отозвался: «Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног». Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился

со всеми по очереди и сказал, что для него было огромной удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому сам он счастливее своих победителей — не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает.

Затем он горячо призвал всех позаботиться о своем спасении, а сам отошел в сторону. Двое или трое двинулись за ним следом, и среди них Стратон, с которым Брут познакомился и подружился еще во время совместных занятий красноречием. Брут попросил его стать рядом, упер рукоять меча в землю и, придерживая оружие обеими руками, бросился на обнаженный клинок и испустил дух». (Там же. II)

По свидетельству Аппиана:

«Когда было найдено тело Брута, Антоний тотчас же обернул его в лучший пурпуровый плащ и по сожжении тела послал останки матери, его Сервилии. Войско Брута, узнав о его смерти, отправило послов к Цезарю и Антонию и, получив от них прощение, было распределено по их войскам...

...Порция, жена Брута и сестра Катона младшего, узнав о смерти их обоих, несмотря на то, что усердно оберегалась своими родными, схватила уголья с внесенной к ней жаровни и проглотила их». (Аппиан. Гражданские войны. IV, 135, 136)

Это свидетельство почти дословно совпадает с окончанием рассказа Плутарха о гибели Марка Брута и самоубийстве Порции.

Аппиан же свое повествование завершает неким заключением: «Так умерли Брут и Кассий, мужи, выделявшиеся среди всех римлян благородством, славой и неоспоримой доблестью». Затем он вспоминает всю их историю, начиная от перехода на сторону Юлия Цезаря после поражения и гибели Помпея Великого. Отметив, что значительная часть их войска (особенно у Кассия) состояла из ветеранов Цезаря, которые его в свое время боготворили, а теперь сражались под командованием его убийц, римский историк II века от Р.Х. роняет фразу, не совсем ясную и довольно неожиданную:

«Предлогом, побуждавшим нести все тяготы во время их службы у Помпея и в данном случае, служило для солдат то, что они действовали не из личных интересов, а ради демократии — слова красивого, но всегда бесполезного». (Там же. IV, 133)

Заканчивает же Аппиан свой рассказ (начатый похвалой благородству и доблести Брута и Кассия) так:

«Однако всем этим их свойствам всецело противостоит их грех в отношении Цезаря. Ведь это был грех не простой и не малый: ведь он был совершен против друга, был совершенно неожиданным. Грех против спасшего их в войне благодетеля, представлявший поэтому проявление неблагодарности. Грех против императора, что было нечестиво. Грех, притом совершенный в курии, против жреца, облеченного в священные одежды. Грех против властителя, равного которому не было, принесшего пользу и родине, и власти более всех других. За это-то Брут и Кассий и подверглись гневу божества, часто подававшего им об этом знамения...

Ниспослано божеством было и то, что Кассий при еще не определившейся победе безрассудно отчаялся во всем, а Брут был вынужден оставить благоразумную медлительность и вступить в бой с людьми, обезумевшими от голода... оба они должны были наложить на себя руки, подобно тому как они наложили их на Цезаря. Так были наказаны Кассий и Брут». (Там же. IV, 134)

Из этого заключения видно, что нравственный критерий поступков человека римский историк ставит выше его благих намерений и личной доблести. Не знаю, как ты, читатель, а я с такой оценкой согласен.

Теперь самое время вернуться к благородному поведению Антония по отношению к Луцилию, спасшему от преследования Брута. К этому эпизоду можно

добавить и упомянутые позже посмертные почести, которые он воздал и самому Бруту. Читатель может припомнить и то, что еще молодым офицером Антоний выказал достойное похвалы уважение к врагу, отыскав на поле боя и похоронив с царскими почестями тело египетского полководца Архелая. Наконец, вспомним, что он отверг предложение солдат Лепида убить своего главнокомандующего, который отказался принять его после бегства из Италии, а, напротив того, отнесся к нему с почтением, назвал отцом и сохранил за Лепидом титул императора. Плутарх отмечает, что Антоний был незлобив и нисколько не обижался, когда посмеивались над его похождениями, а своим солдатам внушал прямо-таки удивительную любовь и привязанность. Все это плохо согласуется с каннибальским обликом человека, который ставит перед собой на обеденный стол отрубленную голову врага. Но заметим, что упоминает об этом Плутарх с оттенком недоверия: «Говорят, что...» Конечно, не вызывает сомнения, что Антоний ненавидел Цицерона и домогался его гибели. Однако для этого у него было немало оснований: Цицерон казнил без суда его отчима, в своих филиппиках он с высокомерным презрением высмеивал грубость привычек и поведения Антония, издевался над его угождением Юлию Цезарю и панике, которой Антоний поддался в мартовские иды. Наконец, Цицерон всячески настраивал против него сенат и Октавиана, добился объявления его мятежником.

Представление о свирепости Антония, порожденное отвратительной картиной любования головой Цицерона, невольно заставляет нас приписать ему и инициативу введения проскрипций. Октавиану, ввиду его молодости, мы готовы отвести второстепенную роль. Так ли это? Прямых указаний на авторство в этом гнусном деле у нас нет. Как проходили переговоры триумвиров на острове, мы не знаем, а все последующие объявления о проскрипциях делались от имени всех троих. Но, может быть, прав Брут, когда он в своем письме называет Антония «прихвостнем Октавиана»? Приглядимся же повнимательней к молодому Цезарю. Он ловко обвел вокруг пальца Цицерона, легко менял фронт, силой добился от сената консульского звания. Все это говорит о хитрости, коварстве, неразборчивости в средствах, но не о жестокости. Однако обратимся к началу биографии императора Августа у Светония в «Жизни двенадцати цезарей». Сражению при Филиппах историк уделяет всего три строчки. Оно и понятно — в долгой жизни Августа это сражение всего лишь эпизод. Но вчетверо больше места Светоний отводит описанию поведения Октавиана после победы над Брутом и Кассием. Случайно ли это? Я предоставляю решить читателю:

«Вступив в союз с Антонием и Лепидом, он, несмотря на свою слабость и болезнь, окончил в два сражения филиппийскую войну При этом в первом сражении он был выбит из лагеря и едва спасся бегством на другое крыло к Антонию. Тем не менее, после победы он не выказал никакой мягкости: голову Брута он отправил в Рим, чтобы бросить ее к ногам статуи Цезаря, а вымещая свою ярость на самых знатных пленниках, он еще и осыпал их бранью. Так, когда кто-то униженно просил не лишать его тело погребения, он, говорят, ответил: «Об этом позаботятся птицы!» Двум другим, отцу и сыну, просившим о пощаде, он приказал решить жребием или игрой на пальцах, кому остаться в живых, и потом смотрел, как оба они погибли — отец поддался сыну и был казнен, а сын после этого сам покончил с собой. Поэтому иные, и среди них Марк Фавиний, известный подражатель Катона, проходя в цепях мимо полководцев, приветствовали Антония почетным именем императора, Октавиану же бросали в лицо самые жестокие оскорбления». (Светоний. Божественный Август, 13)

Напомню, что в это время Октавиану едва исполнился 21 год. Снова вглядываюсь в скульптурный портрет молодого Августа. Выше я написал: «лицо волевое и даже злое, но вместе с тем надменно-красивое». Теперь я бы слово «злое» поставил на первое место и выделил курсивом. Этот «мальчик» способен был без колебаний воспользоваться бесчеловечным опытом проскрипций Суллы. И именно ему, уже тогда решившему стать единодержавным владыкой Рима, а не простоватому и лихому воину Антонию, нужно было уничтожить всех, кто мог бы стать на его пути. Все это, разумеется, лишь догадка. Но будем учитывать ее теперь, когда на политической арене Рима остались только Антоний и Октавиан.