Римская звезда
Шрифт:
– Что вы тут устроили?!
– Почтенная Евклия! Скажи этому бессердечному чужеземцу, что ты – супруга Хрисиппа.
Хозяйка, названная Евклией, посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом мытаря.
Ответ ее меня потряс:
– Не знаю, не знаю… – («Она что, душевнобольная? – я испугался. – Как это понимать: «не знаю»?!») – А откуда ты, чужеземец?
– Я прибыл сюда с купцом Артаком из Истрии. И привез привет Хрисиппу от Филолая. Но что значит «не знаю», если тут, прямо вот тут, у меня под ногами, камушками выложено: «Здесь живет Хрисипп»? Скажи: ведь твой муж зерноторговец, так?
– Ах от Филолая… – протянула Евклия, проигнорировав мои вопросы. Она продолжала смотреть на меня с недоверием, но теперь к нему примешалась и капля любопытства. – А кто такой Филолай?
– Брат Хрисиппа, твоего мужа. Если, разумеется, твой супруг –
– Ладно, проходи, – смилостивилась Евклия.
– Вот видишь, все разрешилось! – воскликнул мой проводник. – Так что плати – и будь счастлив!
Я нехотя выдал ему обещанные квинарии. О том, что во всем происходящем может таиться некий зловещий подвох (а вдруг софисты разбойничают не только на дорогах логики?), я старался не думать.
5. Хрисипп болел – таково было истинное положение вещей и таков был ключ к разгадке странного поведения большинства херсонеситов, в том числе Евклии. Правда, чтобы все это понять, требовалось знать кое-что из истории местных священных установлений.
– Это наш старый городской обычай, – объяснял хозяин дома. – Когда телом почтенного гражданина овладевает болезнь, надо принести жертву Херсонасу. В старые времена поступали просто: брали раба или осужденного преступника – и закалывали его. Потом стали ограничиваться бичеванием. Бичевали так, чтобы человеческая кровь окропила алтарь. Но все в мире меняется. В том числе и священные установления. Двести лет назад Дидим, один из городских архонтов, отравился грибами. Проверенное средство – настой луковиц лилии на вине – не помог. Дидим готовился отойти в царство теней. По традиции, жрецами Херсонаса было назначено бичевание одного из его рабов – жребий выпал на некоего Таврика. Но человеколюбие Дидима, которое уже тогда вошло у нас в поговорки, было столь велико, что он сам оделся в грубое рванье и, превозмогая недуг, отправился в храм Херсонаса. Он закрыл лицо и подражал просторечному выговору своего раба Таврика так искусно, что никто не заподозрил подмены! А на спину себе архонт подложил наполненный бычьей кровью бычий же желудок, закрыв его вывернутой козьей кожей, натертой мелом! Так что в полумраке храма казалось, что это и есть спина раба Таврика! И вышло, что бич рассек не человеческую кожу, но козью, а кровь, залившая алтарь, была бычьей! Потом Дидим, охая и ахая не для виду, ведь отрава медленно, но верно убивала его, вернулся домой и собрался с чистой совестью умереть. Однако на следующий день Дидим выздоровел!
Надо заметить, что, когда люди рассказывают подобную небывальщину, в их глазах слушатель обычно видит либо восторженную веру, либо тоску по прошедшим счастливым временам, когда было возможно такое, а сверх того еще и не такое. Таким рассказчиком, например, был Барбий. Да и Маркисс, пожалуй, тоже.
Хрисипп же, когда рассказывал об архонте Дидиме, поглядывал на меня взглядом испытующе-хитроватым. Учитывая, что я собирался просить у него помощи в путешествии через пять морей, а таковое путешествие могло состояться только в том случае, если бы он проникся ко мне доверием и разрешил сопровождать его товары на борту ближайшего корабля, мне следовало показать, что я вовсе не легковерный дурачок.
– История занимательная, – сказал я, – но не хочешь же ты сказать, что в нее веришь? Козья шкура, бычий желудок… Они что там – слепые были, храмовые прислужники, да и сами жрецы?
– Молодец! Молодец, Дионисий! Не верю! И тебя не заставляю! Но – уважаю городские предания, – уточнил он. – А потому: за что купил – за то продаю. И вот, когда Дидим вернулся с полдороги в Аид, он во всеуслышание объявил о том, что из человеколюбия решился на обман Херсонаса. А поскольку обман божества – прегрешение непростительное, он сам дивится тому, что воздалось за него не смертью, но избавлением от недуга. Тут, друг мой, едва не случилась в городе великая смута. Потому как если Херсонаса можно обмануть – а тебе за это ничего не будет, кроме хорошего! – то что же выходит: все позволено? Раб подымайся с топором на господина, сын с хулою – на отца?! До того, глядишь, дойдет, что жена возляжет за ужином вместе с гостями мужа?! Нет, шалишь! Но как успокоить народ? Как объяснить исцеление Дидима? Не было счастья, да несчастье помогло: скифы в том году в очередной раз усилились и вошли в херсонесские земли с разорительным набегом. В первой стычке наши были разбиты. Под угрозой оказались уже и сами городские стены! Про Дидима на время забыли и вышли против скифов, облачившись, как
– Какие впечатлительные скифы, – ввернул я.
Хрисипп предостерегающе поднял палец.
– Не это главное. Главное, что когда принесенный пеликаном камень, решивший судьбу сражения, внимательно рассмотрели, то увидели, что брызги крови Палака образовали на нем три греческие буквы «хи», «эпсилон», «ро»: ХЕР. А под буквами обнаружилось изображение змеи!
– ХЕР?
– Да. Начальные буквы имени Херсонаса! А змея – один из его символов, который ты можешь и по сей день видеть на наших монетах! Тут уже не составляло труда понять, что розовый пеликан появился над полем боя не случайно. А с другой стороны, никак нельзя было признать случайностью, что отчаянное геройство на глазах у всех мужей города совершил не кто-нибудь, а именно Таврик, чья кровь должна была бы окропить алтарь в храме Херсонаса ради здоровья Дидима, его хозяина!
– Хм. И впрямь, занятно. Готов биться об заклад, что все происшедшее было истолковано таким образом, что Херсонас принял обманную жертву от Дидима как бы авансом и исцелил доброго архонта. В то время как подлинная жертва – скиф Палак – обильно сдобрила кровью камень-»алтарь» Херсонаса, присланный божеством вместе с розовым пеликаном! Причем жрецом Херсонаса нечаянно выступил раб Таврик, убийца скифского богатыря!
– У тебя гибкий ум, чужеземец. Но мои соотечественники в те далекие годы не были бы греками, если бы не пошли в своих толкованиях дальше и не завязали бы свои мысли в Гордиев узел. Вот тебе вопрос: что же, все-таки, по их мнению, принес в жертву Дидим, когда отправился под жреческий бич вместо своего раба Таврика?
Хрисипп внимательно следил за мной. Ему, вероятно, показалось, что вопрос этот будет мне не по зубам. Но ответил я на удивление легко, не задумываясь ни на миг.
– Истину.
Зерноторговец удовлетворенно кивнул.
– Именно. Истину! После этого наши священные установления были переписаны. И отныне, когда какой-то знатный человек болеет, жрецы за отдельную – и довольно значительную – плату оповещают об этом херсонеситов. Тогда всякий, кто желает своему соотечественнику блага, лжет о нем напропалую. Чтобы тот поскорее выздоравливал. Особенно же поощряется лгать чужеземцам.
Я улыбнулся.
– Ну да, ведь вы тем самым потихоньку, безобидно приносите в жертву и терпение чужеземца! Честное слово, если бы я не встретил человека, который желал тебе зла, я бы окончательно заблудился в лабиринте ваших улиц!
– Какой это человек желает мне зла? – насторожился Хрисипп.
– Я не спросил у него имени. Такой светловолосый хлыщ, лет тридцати, я один раз назвал его софистом и он не возражал. Он проводил меня прямиком к твоему дому. Следовательно, он не солгал.
– А что он говорил тебе?
– Что куда-то торопится. И что многие горожане путают тебя, Хрисиппа, с Хариппом.
Хрисипп вздохнул с облегчением.
– Это, похоже, Эпимах. Как и все лодыри, он всегда торопится… Нет, он не желает мне зла. У него, видишь ли, натурфилософское восприятие вещей. По его мнению, божественная воля скрыта от разумения простых смертных. И потому наивно полагать, что жертва перед лицом Херсонаса – хоть истиной, хоть желудями – может кому-либо помочь с исцелением. Мир же состоит из неделимых частиц-атомов, каждый человек – вихрь из таких частиц. Когда в вихре случается разлад, человек болеет.