Римские рассказы

Моравиа Альберто

— А может быть, мне лучше уйти и оставить вас одного с синьорой?

Торелло сел рядом со мной и некоторое время не раскрывал рта. Мы ели молча; но когда подали фрукты, блондинка воспользовалась тем, что мужчина не смотрел на нее, и улыбнулась Торелло. Ободрившись, он заказал игристого Фраскати, встал и с бутылкой в руке подошел к соседнему столику. Блондинка расхохоталась, глядя на него. Мужчина поднял глаза и посмотрел на Торелло.

— Давайте выпьем? — предложил Торелло. — Зачем нам коситься друг на друга? Выпьем, не будем ссориться.

Мужчина попросил:

— Дайте-ка ее сюда.

И, взяв бутылку, стал лить вино в цветочный вазон, стоявший рядом.

Вылив все, он отдал бутылку Торелло и сказал:

— Спасибо.

Блондинка рассмеялась. Вскоре мужчина поднялся и пошел к буфету. Блондинка сказала Торелло:

— Спасибо за вино… Я оценила вашу любезность.

Они начали болтать о том о сем, Торелло все больше и больше расходился; вдруг между ними появился мужчина с сигарой в зубах. Он сказал Торелло вполне вежливо:

— Мы едем в сосновую рощу. Поедемте с нами?

Торелло колебался, боясь, что это опять издевка, но блондинка уверила его:

— Раз он вас приглашает, поезжайте.

Мы согласились.

И вот мы снова в роще. Американская машина ехала впереди, мягко покачиваясь на заросшей травой тропинке в гуще леса. Мы отъехали довольно далеко; через заднее стекло американской машины я видел головы блондинки и мужчины с сигарой, Я подумал, что слишком уж легко все удавалось Торелло, чтобы можно было в это поверить. Но Торелло был возбужден, он сказал мне:

— Сейчас он пойдет спать, и не будь я Торелло, если не уведу у него эту очаровательную девчонку.

Никогда еще он не был мне так противен.

Мы выехали на полянку, место было довольно уединенное — кругом сосны, а вверху, над кронами деревьев, качавшимися на ветру, раскаленное голубое небо. Американская машина описала полукруг и повернулась к тропинке, по которой мы ехали. Торелло затормозил, весело и смело пошел навстречу мужчине, который тоже вышел из машины.

Торелло протянул ему руку — наверно, хотел представиться. Мужчина неподвижно стоял на поляне. Потом с расстояния в два-три метра он, нагнув голову, внезапно бросился на Торелло, словно собирался протаранить его, и со страшной силой ударил его головой под ложечку. Да, да, головой, как в вольной борьбе. Торелло хотел было защититься, но мужчина, нагнувшись, заехал ему кулаком в лицо. Торелло отступил на два шага и получил новый удар — кулаком под ложечку. Он оперся о сосну, поднес руку к лицу. Мужчина сел в свою машину, запустил мотор, и они уехали.

Я чуть было не рассмеялся: признаюсь, я был доволен, что Торелло избили. Я подошел к нему и увидел, что у него весь рот в крови. Держась одной рукой за живот, он ушел за сосну: его вырвало. Я сел в машину и довольно долго ждал его там. Царило глубокое молчание, только временами, когда я прислушивался, я слышал в чаще леса щебетанье какой-то птицы. Наконец Торелло вернулся, держа платок у рта. Он запустил мотор, и мы тронулись.

Несколько минут мы ехали молча. Потом Торелло сказал:

— Во всем виновата эта ведьма.

Я хотел было сказать, что виноват он сам, но промолчал — все равно это ни к чему бы не привело. В Риме мы расстались, и с того дня я уже больше не видел Торелло.

Гроза Рима

Мне так хотелось иметь новую пару ботинок, что в то лето они мне даже частенько снились — там, в подвале, на койке, за которую я платил швейцару по сто лир за ночь.

Не то чтобы я ходил совсем босиком; но обувь, которую я носил, досталась мне еще от американцев — это были легкие полуботинки, каблуки у них совсем сбились, один башмак лопнул у самого мизинца, а другой так расшлепался, что соскакивал с ноги и походил

на ночную туфлю.

Торгуя кое-какой мелочью на черном рынке, разнося пакеты и бегая на посылках, я в общем не голодал, но денег на ботинки — как-никак несколько тысяч лир — мне прикопить никак не удавалось. Эти ботинки стали для меня каким-то наваждением, они, как черная точка, вечно маячили у меня перед глазами, куда ни пойду. Мне казалось, что без новых ботинок я просто больше жить не могу; иной раз я приходил от этого в такое уныние, что даже подумывал о самоубийстве. Шагая по улицам, я только и делал, что смотрел людям на ноги или часами торчал у витрин обувных магазинов, разглядывая ботинки, сравнивая цены, фасоны, цвет, мысленно подбирая себе подходящую пару.

В подвале, где я ночевал, я свел знакомство с неким Лоруссо, таким же бездомным, как и я. Это был молодой парень, белокурый и кудрявый, пониже меня ростом. И я стал ему горько завидовать только потому, что он, неведомо каким путем, раздобыл себе действительно чудесные ботинки: высокие, со шнуровкой, из толстой кожи, на двойной подошве с подковками, какие носят американские офицеры. Эти ботинки были велики Лоруссо, и он каждый день напихивал в них газеты, чтобы они не соскакивали с ноги. А я был покрупнее его, и они пришлись бы мне как раз впору. Я знал, что у Лоруссо тоже было свое заветное желание: он умел играть на свирели — потому что до приезда в Рим жил в горах с пастухами — и мечтал купить себе флейту. Он говорил, что с его внешностью — он был маленький, белокурый, голубоглазый, в спортивной куртке и американских штанах, заправленных в американские ботинки — он может ходить с флейтой по ресторанам и заработает много денег: будет играть на флейте пастушьи песни и всякие другие, которым научился, пока был на побегушках у американцев. Но флейта стоила дорого, пожалуй, подороже ботинок, а у Лоруссо, который, как и я, подрабатывал чем придется, таких денег не было. Вот он и мечтал о флейте, как я о ботинках; это нас и свело: сначала я ему говорил про ботинки, а потом он мне про флейту. Но все это были одни разговоры, — ни флейты, ни ботинок мы добыть не могли.

В конце концов мы по обоюдному согласию пришли к одному решению; собственно, я первый набрел на эту мысль, но Лоруссо сейчас же одобрил ее, словно он всю жизнь только об этом и думал. Мы решили пойти в какое-нибудь немноголюдное место, где гуляют влюбленные, например на Виллу Боргезе, и напасть на одну из тех парочек, что уединяются, чтобы на свободе обниматься и чмокаться. Тут я с удивлением обнаружил, что мой Лоруссо не прочь пойти на преступление; вот уж никогда бы этого не подумал, глядя на его лицо невинного пастушка. Он сейчас же с воодушевлением стал говорить, что выведет в расход и мужчину и женщину; он с таким смаком повторял это выражение — «выведу в расход», которое невесть где услышал, словно уже предвкушал момент, когда он это действительно сделает. Раз даже, чтобы показать, как это он будет с ними расправляться, он кинулся на меня и, схватив за горло, сделал вид, будто бьет по голове тяжелым гаечным ключом:

— Вот я их так… и так… и так… пока не выведу в расход обоих.

А я человек очень нервный, потому что мне пришлось сутки просидеть в подвале под развалинами дома, в который попала бомба. С тех пор у меня то и дело все лицо дергается и из-за любого пустяка я выхожу из себя. Я пихнул Лоруссо так, что он отлетел к стенке подвала, и говорю ему:

— Руки прочь… Если ты меня еще тронешь, честное слово, возьму этот ключ и на самом деле тебя выведу в расход.

Потом я успокоился и стал ему объяснять: