Риск, борьба, любовь
Шрифт:
— Осторожнее, я теперь хрупкий. Сломаешь еще.
Я стоял перед ним с влажными глазами и не знал; как благодарить. Радости моей не было конца. Расчувствовался и Афанасьев. Его, потерявшего на склоне лет семью, звание и партийный билет, до глубины души проняла такая вот искренняя благодарность. В уголках старческих глаз я заметил слезы.
— Как назовем? — справившись с собой, наконец спросил он.
Присев перед клеткой, сквозь густые ячейки двойной металлической сетки я разглядывал серебристого красавца. Эти кисточки на ушах были неподражаемы! Изящно шевеля ими, рысенок поворачивал лобастую голову то в одну, то в другую сторону,
— Правда, хорош? — ликовал Афанасьев и позвал рысенка: — Вась, Вась!
— Вот и назвали! — обрадовался я. — Васька!
— Что ж, Васька так Васька, — Афанасьев был явно горд. Надо же было додуматься до такого подарка! У меня не было рыси. А я мечтал об этой трудно поддающейся дрессуре кошке. Но ведь я ничего об этом ему не говорил… Молодец старик, правда, молодец!
Еще на вокзале я заметил, что на любое раздражение — будь то стук, скрип двери или просто человеческий голос — Васька реагирует очень своеобразно: он, будто защищаясь, поднимал переднюю лапку и бил ею по всему, «что попадется под руку» — по сетке, палке, даже поилке.
— Знаете, кого вы мне привезли? — обратился я к Афанасьеву. — Это же прирожденный барабанщик! Подставим ему инструмент, и он будет аккомпанировать оркестру. Скажем, оркестр играет марш: трам-та-там! Трам-та-там! Потом пауза, и во время этой паузы Васька исполняет свое «соло». Получится перекличка. Здорово?
— Здорово-то здорово, да только он когтем пробьет барабан.
— А мы сделаем так, что он будет лупить не по коже, а по колотушке. Да, приделаем к ободу длинную палку на пружине и с набалдашником — и пусть колотит на здоровье.
— Ты, фантазер, сначала научи его подходить и садиться на тумбу, — добродушно одернул меня Афанасьев.
— Ну, это у нас быстро пойдет, — самоуверенно заявил я.
— Не торопись. Это тебе не тигр. Рысь не очень-то дрессировке поддается, многим она кровь попортила.
— Мне не испортит!
— Погоди хвалиться. Посади его пока что одного, ни с кем не своди. Делай все только сам. Пусть к нему никто больше не подходит. Он должен знать и любить только тебя. Может быть, тогда он тебе и поддастся.
Я скорее почувствовал, — чем понял, какой дельный совет дал мне Афанасьев. Все свободное время стал проводить рядом с Васькой, даже с Султаном играл возле клетки. И как только рысь начала принимать из моих рук пищу, рискнул вывести ее на манеж. И, к моей радости, дело пошло.
Приближался очередной выходной. Я твердо решил хотя бы раз в неделю отдыхать от репетиций и ездить в Москву. По словам братьев, маме было не хуже и не лучше. Я уныло брел на вокзал, ловя себя на преступной мысли: «Хорошо бы не достать билетов, не ездить никуда, побыть тут — с Васькой, с Султаном, с Багирой»… Но устыдившись этого минутного предательства, купил билет и вечером выехал в Москву. Здесь меня ждали тревожные вести. Академик Петровский давно уже настаивал на операции, но мы на семейном консилиуме постановили не давать согласия, пока не испытаем все прочие средства лечения. Теперь настал день, когда все средства уже были применены, а положительных результатов не было видно. Петровский сказал, что, если не делать операцию, продолжительность жизни больной будет зависеть только от самого организма. Может быть, мама протянет двадцать дней,
…Мы размеренно, точно звери в клетке, ходили по саду под окнами хирургического отделения и боялись встречаться друг с другом глазами. Мысль о непоправимой ошибке терзала каждого. Я думал: «Может быть, не надо было соглашаться на операцию? Не надо было вообще приезжать! Мог же я и в самом деле не достать билета на поезд»… Мы расходились. И сходились снова. Лица братьев казались высеченными из камня. Наконец Мстислав не выдержал:
— Может быть, лучше было бы не класть маму под нож? Ведь нож есть нож…
Никто не ответил. Мы тяжело вздохнули и снова разошлись, продолжая бессмысленно мерить шагами унылые аллеи больничного сада… Как только нам разрешили свидание с матерью, мы все собрались у ее постели. Казалось, увидев нас, она почувствовала себя лучше. Ей и в самом деле полегчало. Но Петровский заранее предупредил: мнимое улучшение после операции — очень тревожная примета. Мама все еще пыталась скрывать свой недуг. Храбрилась. Но поцеловать себя никому не позволила. Мы удивились; а медсестра, которая ни на минуту не отлучалась от пациентки, шепнула:
— Не надо. Мало ли что… Вы молодые. Вам еще жить да жить.
На принесенное угощение мама реагировала болезненно. Пища ее раздражала. Увидев сласти и фрукты, она всхлипнула и затряслась, словно нервнобольная. Сестра успокаивала ее и нас, говорила, что это скоро пройдет.
Вскоре силы покинули больную, и она легла. В палату вошел Петровский и, поздоровавшись с нами, обратился к маме:
— Лидия Карловна, смотрите, каких вы молодцов вырастили! А дочь — просто красавица. Вам нужно скорей поправиться и возвращаться домой. А для этого необходимо хорошо питаться. Вот швы подживут, и отпустим вас.
Услышав, что ее скоро выпишут, мама попыталась сесть и со слезами через силу стала есть яблочный пирог.
Петровский вызвал меня в коридор и сказал:
— Мы сделали все, что могли… Вы должны быть готовы…
— Когда? — пересохшими губами спросил я.
Петровский посмотрел на меня очень строго и отчетливо произнес:
— Она умрет через три недели. Когда настал час прощаться, мама долго нас не отпускала. Со слезами на глазах просила как можно скорее забрать домой. Ровно через двадцать один день она умерла на наших руках.
…В цирке на Цветном бульваре был объявлен траур. Маму хоронили на Новодевичьем кладбище.
Скрестив руки на надгробии, положив одна на одну, — мы, братья и сестра, все вместе поклялись выполнять ее заветы и быть достойными продолжателями традиций династии Запашных. В тот же день все мы разъехались по своим циркам. Работа не могла ждать.
ДЕБЮТ
Деятельность по подготовке аттракциона к выпуску Афанасьев развернул в полную силу своих способностей. Он привез из Москвы художника, у которого уже были готовы эскизы костюмов и реквизита. Прибыл и седой с длинным носом и выдвинутым вперед подбородком мужчина — инженер Московского производственного комбината. Этот человек за словом в карман не лез. За остроумие и колкий язык мы прозвали его Уксусом. Он производил какие-то расчеты и занимался оформлением заказов на изготовление реквизита.